Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи
Шрифт:
— Вы помните хокку [19] , которое выучили со мной? Про месяц?
И он его прочитал.
— А вы помните песню, которую вы со мной выучили? — И она завела хриплым контральто:
Месяц, месяц, ясный месяц, Не закатывайся, постой…Потом она хохотнула обычным своим лающим смешком.
— Ладно! Пошли обратно.
Она повернулась к лестнице, и вдруг он ощутил ее руку у себя на плече. И она повела
19
Хокку — японское трехстрочное стихотворение из семнадцати слогов.
Когда не без колебаний он решился пересказать все супругам Пью, те пришли в восторг.
— Ну вот видишь, — сказала Синтия, — а мы тебе что говорили?
— И ты никак не откликнулся? — спросил Роберт.
— Не откликнулся?
— Спускался себе по лестнице, и все?
Накано потерянно кивнул.
— Ну знаешь ли, Накано! — изумилась Синтия.
— А что мне было делать?
— Что надо было сделать? Схватить ее в охапку, ну, или хоть обнять.
— А если она рассердится на меня? Не захочет больше видеть?
— Глупости! Вот если ты не возьмешься за дело поживей, тут-то она и рассердится, — предупредил Роберт. — Смотри, как бы ей не надоело ждать!
Накано переводил взгляд с него на нее.
— Вы серьезно? — спросил он. — Это шутка?
Но спрашивать не надо было, он уже понял, что они не шутят, и сразу почувствовал себя уверенней. Пью западные люди, западные люди понимают друг друга, значит, они правы, а он ошибался. Недаром ведь говорят, что западные женщины доступны; с любой можно поладить. Ну и дураком же он оказался! А она-то какова, вот лицемерка: рассуждать с ним на возвышенные темы, о христианстве, о морали, о превосходстве западных ценностей, когда ей всего-то и надо, что… И сразу же почтенье и страх, которые она ему внушала, — чувства, редкие в японцах по отношению к женщине и потому совершенно чуждые его природе, — улетучились, и вместо них его заполнила физическая страсть и убежденность в том, что она не безнадежна. С этого времени он стал относиться к ней чуть-чуть презрительно, свысока.
— Нет, нет, Аки-чан, — так она его прозвала, — нет, нельзя, не надо! — а сама уже жадно уступала ему, прикрыв свои маленькие глазки и протягивая губы для поцелуя. Как легко; проще даже, чем предсказывали Пью.
— Ох, как мерзко на душе, — сказала она, провожая его до двери, после того, как они целовались чуть не два часа сперва на развалющей тахте, а потом на полу, застланном татами.
— Почему? — спросил он с простодушием, которым всегда ставил ее в тупик.
Она хихикнула.
— Хорошие девушки такого себе не позволяют. Ты не знал? И потом, Аки-чан, ты только не подумай, ты только не воображай, что…
— Что? — не вытерпел он.
— Ну!.. подумаешь еще, что я позволяю себе такое с другими. Нет. Просто я… я… в Японии девушке так трудно. Япония создана для мужчин.
— Но у тебя столько друзей.
— А, друзья!..
— Не забери в голову?
— Ну, что я в тебя влюбилась и готова на большее… Понял?
Он кивнул. Но он ничего не понял. Западные люди, Пью например, так часто жалуются на японскую необъяснимость, непроницаемость; а как прикажете разобраться в том, что она ему наговорила?
— Ну видишь! — торжествовала Синтия. — А что мы тебе говорили?
— Значит, мы оказались правы, а?
— Да, — признал Накано. — Вы оказались правы, мистер Пью.
Он был им благодарен, он был поражен их проницательностью; но ему было немного тошно.
— Теперь надо выжать из создавшегося положения все возможное, — сказал Роберт.
— Роберт, чему ты учишь ребенка?
— Но она, как видно, сама этого хочет… — сказал Роберт.
— Накано такой чистый. И как насчет последствий? Ты уж тогда смотри, дай ему отцовское наставление.
— Ну, за мной дело не станет.
Расставаясь в тот вечер, и Накано и оба Пью чувствовали неловкость и даже стыд; однако, будто сообщники преступления, стороны сблизились как никогда, и эта близость вызвала странное, какое-то неприятное возбужденье.
Вдруг она метнулась от него так, что он чуть не свалился с футона — японский стиль, — на котором она всегда спала. И тут же он услыхал приглушенные, отчаянные всхлипы.
— Бетти, что с тобой? Что случилось?
— Ох, у меня ужасно на душе, просто ужасно.
— Но почему же, Бетти, почему?
— Мне отвратительно то, что мы сделали.
— Так зачем же ты это сделала?
— Наверное, хотела, чтоб тебе было хорошо. Я ведь знаю, как ты об этом мечтал. Правда же?
— Да.
— И если б хоть я тебя любила! Конечно, ты мне нравишься, очень нравишься, Аки-чан. — Она села и вытерла пухлыми пальцами заплаканные щеки. — Ужас в том, что я больше вообще никого не могу полюбить. Честно. Я отлюбила свое. Он был первый — первый, мой единственный до тебя. Мы вместе учились. Мне было шестнадцать, ему семнадцать. Какое безобразие, да? Ох, Аки-чан. Как я его любила! А потом, потом он взял и ушел от меня, поступил во флот. И больше я его не видела. Я ему писала-писала, он не отвечает. И мне иногда так тоскливо, так тоскливо, и… я такая несчастная… Аки-чан, пожалей меня. — Ее руки обвились вокруг него. — Пожалуйста, пойми меня. Не обижай меня. Люби меня хоть немножко… Ох, Аки-чан, люби меня. Люби меня, Акин-чан.
И Накано любил ее, а потом, как в пропасть, провалился в глубокий сон без снов. Но с первым лучом рассвета он открыл глаза и увидел, что она наклонилась над ним, и мокрые стриженые завитки налипли ей на лоб.
— Аки-чан… Аки-чан, миленький… Проснись, миленький… Проснись.
— Бедняжка, видимо, нимфоманка, — сказала Синтия. Накано только что рассказал им о событиях предыдущего вечера и повел гулять собак.
Роберт крякнул:
— Ну и лицемерие! Все эти колебания, муки совести… А сама так его изматывает.