Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Скороденко Владимир Андреевич

В день ее отъезда Накано явился к Пью ошеломленный. Он хотел прийти на аэродром попрощаться, но она не позволила.

— Нет, нет, нельзя. Я хочу, чтоб ты пришел, еще бы, конечно, хочу, но честно, миленький, нельзя. Мы были так осторожны, никто не догадался. И давай напоследок не портить.

Он долго прижимал ее к себе, и от слез, капавших из ее зажмуренных глаз, у него намокло плечо.

— Я правда думаю, Аки-чан, правда я поняла, я в тебя влюбилась. И надо же, когда уезжаю, когда бог знает сколько еще не увидимся…

Но это ведь не конец, да? Ты мне напишешь, да?

— Да. И приеду в Штаты.

— Ох, если бы ты приехал! Приезжай!

— Конечно, приеду. Я же обещал.

Пока набитый трамвай мотался и дребезжал по дороге к Пью, Накано с восторгом и отчаянием перебирал в уме последний разговор. Все-таки ему удалось завоевать ее любовь; он сделал возможным невозможное. Придет время, он получит стипендию на поездку в Штаты — у них в университете дают такие на старшем курсе — или Бетти приедет в Японию, и тогда — почему бы нет? — они поженятся. Но пока — о бессчетные часы, бесконечные мили! Он уткнулся щекой в руку, вытянутую к кожаной петле, вспомнил, что так недавно к этой самой руке прижималось ее лицо, и сморщился, как от боли.

— Бедный Накано! — встретила его Синтия. Она была женщина незлая и догадалась, что у него, как она это называла, «на душе кошки скребут» и он нуждается в утешении. — Мы как раз кофе пьем. Садись с нами.

— Нет, не беспокойтесь, спасибо. Я сначала выведу собак.

— Ничего, подождут! Пойдем попьем кофе.

Он уныло поплелся за ней в гостиную.

— Ох, погодка! — вздохнула она. — День за днем дождь, день за днем жара. Мы оба еле живы…

Вот уже три недели, как начался дождливый сезон.

— Заходи, садись. Бисквиты очень хорошие — американские; я вот только открыла коробку. Еще не отсырели.

— Значит, уехала, да, Накано? — сказал Роберт.

— Да, мистер Пью.

— И теперь ты можешь… — но Роберт не кончил фразы, как собирался: «И теперь ты можешь снова налечь на занятия». Он увидел его потрясенное лицо, увидел странную, серебром стертой монеты отсвечивающую бледность; заметил, как прыгает на худой шее кадык; почуял неопределимый и неотвязный запах горя. Тотчас он решил переменить тему; и Синтия сама по себе пришла к тому же решению.

— В Арашияме сегодня что-то интересное. Мы туда собирались. Это в храме, в горах. Ты не пошел бы с нами?

— Ой, правда, пойдем, — поддержала Синтия. — Нам без тебя и не найти. Ты ведь свободен?

Накано не ответил. Он пристально смотрел в чашку, которую перед ним поставили, и рот его кривился от подавляемых слез. Синтия встала. Она хотела положить руку ему на плечо, но тут он вдруг заговорил резким, странно осевшим, изменившимся голосом.

— Мистер и миссис Пью… Простите меня… — он провел языком по губам и повторил: — Простите меня. Помните, помните, весной мы писали — каждый написал — насчет мисс Уокер…

— Конечно, помним, — сказала Синтия. Она и думать забыла про три конверта, вот уже четыре месяца лежавшие у нее в столе; может, ей даже хотелось про них забыть, как хотелось забыть Бетти Уокер и разговоры о ней с Накано. В

последнее время вся эта история сделалась ей противна, как она призналась Роберту, просто «тошнотворна», и он признался, что испытывает то же.

— Все мы вели себя недостойно, — решил он, — она, мальчик, мы с тобой. Не понимаю, что на нас нашло.

Накано вскочил, отпихнув стул так, что он чуть не повалился на бок.

— Пожалуйста, сделайте для меня одну вещь, — сказал он. — Мне стыдно, что я тогда так написал. Я хочу, чтоб вы не читали. Хочу, чтоб никто не читал. Это была не игра, я не должен был делать из этого игру. — Он помахал перед лицом рукой, отгоняя невидимую паутину. — Пожалуйста, отдайте мне мой конверт. Я его разорву.

— Пожалуйста, — сказала Синтия.

Она подошла к письменному столу, несколько секунд возилась с ящиком, покоробившимся за месяц сплошных дождей, потом достала три конверта. Взяв их в руки, она сразу поняла, что что-то неладно — конверты были расклеены. Кто-то их тайком вскрыл. Накано, Роберт, кто же еще? Потом ей в голову пришло естественное объяснение. Они сырые на ощупь, весь ящик пропах плесенью. Конверты сами расклеились от сырости в японский дождливый сезон. Ну конечно!

— Вот, — сказала она. — Тут все отстало. Наверное, они отсырели.

Она говорила так, как думала, как не могла не думать, она говорила правду; и все же она поняла, что и голос ее, и лицо выдают ложь. Роберт и то решил, что она врет, она потом насилу его разуверила.

Накано взял свой конверт, уставился на обличительно отстающий уголок, и лицо его начало медленно темнеть.

— Спасибо, — выдавил он. Он сунул конверт в карман. Он не прибавил ни слова.

— Значит, то, что мы написали, так навеки и останется тайной! — Снова Синтия ужаснулась фальши своих слов и голоса, каким их произнесла. — Может, так оно и лучше.

— Мне пора идти, — сказал Накано. Он еще не выводил собак; он еще не сбегал на почту. Но никто не попытался его удержать.

— До свиданья, мистер Пью. До свиданья, миссис Пью.

Он склонился в поклоне перед тем, как открыть дверь, и еще раз, из-за двери, с той церемонностью, от которой они так и не сумели его отучить. А Синтия с Робертом уже поняли, что больше они его не увидят.

Джойс Кэри

Весенняя песня

(Перевод В. Муравьева)

В парке весна, с востока веет сыростью, и небо как снятое молоко; хочешь не хочешь, а выводи детей на прогулку по первому солнышку. Долговязой очкастой девочке поручены брат и сестренка. Нос у девочки сизый, губы поджаты, лоб нахмурен; она сутулится, покоряясь судьбе — вряд ли смиренно, скорее обреченно. За пять минут она третий раз останавливается: малыши все время отстают. «Да иди же ты, Мег!»

Девчушка в синей шапочке толкает кукольную коляску о трех колесах: одно отвалилось. Коляской этой она с невероятным напряжением сил вертит так и этак, а заодно выпаливает очередями длинную историю.