Спасатели веера
Шрифт:
— Беспокоит. Как случилось, что у вас в театре провалился потолок?
— Сцена, а не потолок. Провалился, и все. Наверное, поддерживающие фермы проржавели. Но я как раз ушел со сцены, надоело все, да и рука зачесалась так, что спасу нет.
Толя задумался, хмуря брови. Никита впервые увидел на лице товарища тень тревоги.
— То, что зачесалась рука, — символично, Весть говорила. Но то, что провалилась сцена… Неужели Они решили подстраховаться? Ну-ка, расскажи еще раз, как действовали эти твои «десантники» в парке.
— Зачем? — Сухов снова с внутренней дрожью вспомнил ледяной взгляд гиганта в пятнистом комбинезоне, его парализующее электроразрядами копье, странный
— Дело в том, что в тот вечер в парке был убит еще один человек. Тот многоглазый старик, который передал тебе Весть… — Такэда не обратил внимания на протестующий жест товарища, — вот этот самый знак в виде звезды, шел к убитому. Вестник шел к Посланнику, и их убили обоих. Не смотри на меня как на сумасшедшего, я же сказал, в свое время я тебе все объясню, а пока пусть мои слова будут для тебя китайской грамотой.
Толя выпил еще один стакан кваса. Он был встревожен до такой степени, что его обычная невозмутимость дала сбой. И говорил он больше сам с собой, а не с приятелем, словно рассуждал вслух:
— Хорошо, что Они тебе не поверили, иначе действовали бы по-другому, но плохо, если решили перестраховаться и оставили черное заклятие.
— Что-что?! — Никита смотрел на друга во все глаза.
Такэда слабо усмехнулся.
— Вообще-то заклятие — это психологический запрет, играющий роль физического закона. А черное заклятие иногда называют печатью зла. Боюсь, ты не поверишь, даже если я попытаюсь тебе объяснить все остальное. Ладно, поживем — увидим. Не возражаешь, если у тебя еще посижу?
Никита ничего не имел против. Он был сбит с толку, озадачен и не знал, что думать о загадочном поведении Такэды и о его более чем странных намеках. И словно в ответ на мысли хозяина пятно на ладони отозвалось тонкими уколами-подергиваниями, распространившимися волной по всей руке до плеча.
Глава 3
Три дня Никита выдерживал характер: Ксении не позвонил, с Кореневым не скандалил, с Такэдой разговора о загадочных «печатях зла» не заводил (хотя намек на тайну его заинтересовал всерьез), зато усиленно занимался акробатикой и готовился к демонстрации своего «фирменного» танца — чтобы предстать перед Ксенией во всем блеске профессиональной подготовки. На четвертый день позвонила мама и пожаловалась на то, что ей в очередной раз не принесли пенсию.
Сухов уже не раз выяснял причины подобного отношения почтовых работников, выслушивал их вранье насчет того, что заходили, но дома никого не застали, просил в следующий раз звонить дольше, извинялся и шел за пенсией с матерью, но тут его терпение лопнуло. К почтальону, который разносил пенсию, он не пошел, а направился прямо к начальнику отделения связи, молодому двадцатилетнему парню. И получил хамский ответ: «Пусть сама приходит, ноги не отвалятся».
Никита, типичное дитя постсоветского общества, давно привык к тому, что новые демократические власти полностью переняли привычки старой государственной системы работать на отказ, а не на удовлетворение человеческих потребностей, однако в быту сам редко сталкивался с социальными институтами типа милиции, почты, ЖЭО, телефонной сети, ремонтных и строительных организаций. Зато и никогда не комплексовал по поводу «развитого идиотизма» чиновников, зная, что словом доказать ничего не сможет, — чиновничья исполнительная рать реагировала только на звонок сверху, документ или грубую силу. На этот раз Никита озверел.
Он схватил начальника почты за ремень, приподнял и бросил на стул с такой силой, что тот чуть не рассыпался.
— В
— Разговор этот произойдет раньше! — прошипел вслед белобрысый, модно одетый — в ядовито-зеленые безразмерные штаны и кожаную безрукавку — начальник, но Сухов не обратил на реплику внимания.
Матери он ничего не сказал, только пообещал, что все будет нормально.
— Калиюга в разгаре, — грустно сказала все понимающая мама, погладив сына по плечу. — Все изменяется к худшему, и нет лампады впереди.
— Калиюга — это что-то из индийской мифологии? — Никита повел мать к остановке трамвая.
— По представлениям древних индийцев, человеческая история состоит из четырех эр: критаюги, третаюги, двапарюги и калиюги. Критаюга — благой век, длилась один миллион семьсот двадцать восемь тысяч лет… Тебе интересно? — Они остановились в тени тополя.
— Я когда-то читал, но забыл. Продолжай.
— Третаюга длилась один миллион двести девяносто шесть тысяч лет, и эта эпоха характеризовалась уже уменьшением справедливости, хотя религиозные каноны соблюдались и люди радовались жизни. Во времена двапарюги начали преобладать зло и пороки, длилось это восемьсот шестьдесят четыре тысячи лет. Ну, а калиюга… сам видишь: добродетель в полном упадке, зло берет верх во всем мире, войны, процветание преступлений, насилия, злобы, лжи и алчности… — Мама содрогнулась. — Грехопадение всегда ужасно, но в таких масштабах… Я, наверное, брюзжу?
— Нет, ты говоришь правду. — Никита поцеловал мать в щеку. — Это все, что ты знаешь о югах?
— Почти. Все эти «юги», как ты говоришь, составляют одну махаюгу, тысяча махаюг — одну кальпу, то есть один день жизни Брахмы, а живет Брахма сто лет.
— Долго-то как!
Мать засмеялась.
— Да уж, не то что мы.
— А потом? Ну, прожил Брахма, допустим, свои сто лет, что потом?
— Потом уничтожаются все миры, цивилизации, существа и сам Брахма. Следующие сто лет длится «Божественный хаос», а затем рождается новый Брахма. Что это ты вдруг заинтересовался? Отец оставил целую библиотеку по индийской и буддистской философии, но раньше ты ею пренебрегал. Вот твой друг-японец, тот все проштудировал.
Никита взглянул на часы.
— Он фанатик подобного рода литературы, мне это не дано. Ну, я побежал, ма?
— Беги. Только побереги себя, что-то мне тревожно.
Они расстались. Машина Сухова стояла без бензина, и мать уехала на трамвае, а он сел в метро и направился на поиски Ксении. Увидеть ее захотелось непреодолимо. А еще тянуло рассказать ей историю с убийством странного старика в парке и о передаче им знака в виде пятиконечной звезды.
«Символ вечности и совершенства»… Никита привычно взглянул на ладонь, вернее — на запястье, потому что звезда, оставаясь коричнево-розовой, как заживший ожог, переместилась уже на запястье, имея явное намерение погулять по руке. Она почти не беспокоила, разве что изредка отзывалась на какие-то внешние или внутренние раздражители вибрацией тонких ледяных укольчиков, но именно этот факт и заставлял сердце Сухова сжиматься в тревоге и ждать неприятностей.
В конце концов он решил объясниться с Такэдой, а если тот не сможет помочь — пойти к косметологу и попросить свести пятно с кожи.
На Тверской, в переходе, уже недалеко от студии Ксении Красновой, Никита стал свидетелем грязной сцены: двое молодых людей, неплохо одетых — в джинсы, кроссовки «Рибок» и черные майки, выхватили у инвалида, просящего милостыню, его картуз с деньгами и, не слишком торопясь, пересекли переход, не обращая внимания на возмущенные возгласы женщин и крик инвалида.