Спасенье погибших
Шрифт:
Жора бы и руку мне подал, да и я было дернулся со своей, но, видимо, он боялся оторваться от Яши.
— Стихи в голове, Жора! Ты только на одной парте с пишущим, и то с будущим, сидел, а я среди них с октябрятского возраста. Я на коленях у Горького сидел, Маршаку за папиросами бегал, кой-какие списки видывал и зна-а-аю, кто составлял и куда. Ти-хо! Послушай… Леша, да? Послушай. А вдове порекомендуй, чтоб завтра. — Яша взмахнул рукой, выруливая на широкую дорожку меж памятников. — А любопытно, Жора, кладбище, черепа под ногами, Шекспиром пахнет, а из
— Как же! Девчонки сохли. Стенгазету выпускал.
Я ругал себя, что не постоял в одиночестве у могилы Олега. Перед глазами была ямина Залесского, заполненная вещами. «Ну, теперь начнутся раскопки», — вспомнилась чья-то фраза.
— Читаю! — затормозил Яша. — «Жизнь — сплошная чреда антиномий. Это за или против прогресса? Черепаха уйдет от погони? Значит, можно догнать Ахиллеса?» Но ведь, леди и джельмены, разве это на нынешнюю безграмотную публику? Нынче поэты рифмуют свой туризм, а кое-кто прокладывает дорогу не грудью, а грудями.
— Не клеветай ты на публику и не поклепывай, — прервал совершенно ясным голосом Жора. — Публика — дура, это я точно в воспоминаниях о каком-то актере читал. Он выйдет, орет что вздумается, вдобавок суфлеров презирал, а публика хлопает. Публике главное — в масть влистить.
— Так ты это же и трактуешь. Где знание античности? Где? Оно в судьбе Лосева. Не знаем мы античности, не знаем состояния Ахиллеса и черепахи. Тихо! Читаю еще. Маяковский тире мое: «Крошка сын к отцу пришел и сказала кроха: «Быть евреем хорошо, сионистом плохо».
Мимо прошел бородатый мужчина. Философ! Узнал меня, сжал мне пальцы, сказал:
— Помни пятый угол! — И ушел.
От Яши спасли меня ученики. Оказывается, ехали в других автобусах. Думаю, они простят догадку, что похороны для них были поводом пропустить занятия. Еще бы — провожали друга Алексея Васильевича. Тем более Олег к ребятам моим приходил. Но особой скорби в них я не усматривал. Помню, в начале моего преподавания, когда я сам себе нравился, когда мне казалось, что от моих речей их и в рукавицах не оторвать, был однажды резко, и это полезно, отрезвлен. Шел урок, я заливался соловьем. Вдруг в класс заглянула Лильмельяна и сказала, что надо прибить транспарант — близился какой-то праздник, — и попросила двух юношей. Не успел я рта раскрыть, а мне-то казалось, что никого и колом из класса не выгонишь, как все юноши класса рванулись к дверям. Мало того, девчоночья половина обиженно закричала: а чем они хуже, а где же равенство?..
Избавив от Яши и Жоры, ребята огорошили меня сообщением: меня разыскивала милиция.
В милиции
Я был уверен, что вызывают из-за Олега. Но в связи с чем именно? Может быть, раскручивается история с доктором?
В коридоре дежурной части сидели мои гвардейцы Володя и Сергей во главе с Лильмельяной. Две пары родителей посмотрели неприветливо. Меня провели к инспектору капитану Ковырину.
— Вы такой-то? Садитесь. Что можете сказать по поводу вчерашнего факта хищения государственной собственности, которое вы возглавили?
Я и рот открыл.
— Факта хищения не было.
Ковырин рассмотрел меня. Мы помолчали. Меня всегда интересовала лексика служебной речи. Видимо, ею овладевают вдруг, сразу, в момент надевания формы или в ту секунду, когда седелище соприкасается с креслом.
— Утверждаете, что не было?
Я молчал.
— Утверждаете или нет?
— А вы ведете протокол допроса?
— Без протокола ни одно дело не принимается к производству.
— Тогда в нем должны быть записаны все вопросы. Если я буду подписывать протокол, как же я его подпишу, если там не будет трижды записан ваш вопрос о том, утверждаю ли я, что не было факта хищения, тогда как я дал ответ при его первой постановке.
Ковырина моя фраза не прошибла. Он достал из стола и подвинул к себе перевязанную стопку бумаги. Я узнал почерк Олега и возликовал. Но сдержался.
— Только то, что тут макулатуры на сумму менее пятидесяти копеек, — сказал Ковырин, — спасает ваших воспитанников от исправительно-трудовой колонии. А то бы загремели, и никакие бы мамаши не помогли.
Видимо, родительницы моих недорослей намекали ему на свои высокие связи.
— Я просил ребят помочь мне.
— Воровать?
— Я снова буду просить записывать ваши вопросы, и только тогда соглашусь отвечать на них.
— А если мы просто беседуем?
— В милиции?
— А в милиции что, не люди?
— Я думаю, что при желании вы можете посадить даже невиновного. Считайте, что это мое личное мнение.
— Это вы «Литературной газеты» начитались, вредно. — Ковырин велел дежурному ввести тех, кто в коридоре.
Мест на стульях хватило только взрослым. Я вскочил, когда входила Лильмельяна. Сурово она взглянула на меня.
— Итак, пишу, — объявил Ковырин. — Вчера, то есть такого-то ноября, на базе вторсырья такой-то во столько-то такими-то, — он стал перечислять, начиная с меня, — произведено хищение…
— Не было хищения, — перебил я.
— А что было? — оторвался Ковырин от бумаги.
— Мне бы не хотелось говорить об этом.
— Здесь вам не школа, здесь милиция, здесь мы спрашиваем, вы отвечаете, вариантов нет.
Вдруг моя Лильмельяна вступила, резко вступила:
— Говорить в таком тоне с учителем в присутствии его учеников я запрещаю.
Ковырин долго смотрел на Лильмельяну. Он рисковал одним — потерять зрение или оживить работу давно бездействующих слезоточивых желез. Наша Лильмельяна взглядом сковывала таких отчаюг, что я даже пожалел бедного Ковырина.
— М-да, — произнес он, скашивая глаза на спасительно звякнувший телефон. Снял трубку, послушал. — Параллельный. Никак отдельного не добьюсь. — И положил трубку.