Спасение челюскинцев
Шрифт:
Летчики Слепнев, Каманин и Молоков постоянно наведывались к радистке Людмиле Шрадер, которая уже второй месяц не отходила от своего аппарата и ела, а порой и спала, не снимая наушников.
Только 7 апреля было получено сообщение, что пурга в Ванкареме утихла.
И вот 7 апреля Бабушкин, а вместе с ним и все ванкаремское население встретили сразу три самолета.
Старый друг Бабушкина, Василий Молоков, безо всяких лишних слов спросил:
— Возможна ли посадка в лагере? Хоть теоретически.
— Сесть можно.
— Тотчас и полетим.
— Не спеши. Переговорим с лагерем. Проведу инструктаж.
Бабушкин направил в лагерь радиограмму:
«Летчики знакомятся с аэродромом, после чего отдохнут и вылетят в лагерь. Приготовьте очередную партию улетающих».
Через некоторое время Кренкель получил новое сообщение:
«Необходима ширина площадки не менее ста метров, длина четыреста. Ширина наших лыж сорок сантиметров, длина два метра пятьдесят. Кромки трещин обязательно сгладить, допустимая ширина трещин двадцать сантиметров, очень опасны продольные, забивайте их снегом. Ждите. Слепнев, Каманин, Молоков».
…Было два часа ночи, когда авиаторы, поселившиеся в единственном строеньице Ванкарема, радиорубке, зашевелились. Аэродром на льдине был готов.
— Ну-ка, Билл, гет ап! По нашему — «подъем!», — сказал Слепнев своему механику. — Поедем к челюскинцам.
— Ес, сэр!
— Покажи ударную работу. То есть ворк.
Слепнев кивнул в сторону русских механиков, с которыми пожелал устроить соцсоревнование.
— Ес, сэр! — отозвался Билл, поняв слово «ворк», но не поняв, что такое «ударный».
— Грей побыстрее гаргойль, то есть масло. И ворк, как ударник.
— Вот даз ит минз — «ударник»?
— Это — первый парень на деревне. То есть фёст феллоу.
— Ес, мистер Слеп!
Прежде чем приступить к обслуживанию матчасти, американец укрепил на борту «Флейстера» советский флаг, к немалой зависти наших механиков, и начал свою ударную работу.
И пока он участвовал в соцсоревновании с русскими механиками, Слепнев, Каманин и Молоков устремились к аппарату — узнать новые координаты лагеря и уточнить погоду.
В соцсоревновании победили советские механики. Впрочем, они могли бы и не победить, если б у Билла не вышло некоторой задержки из-за собак, которые ни за что не хотели лезть в самолет.
Итак, первыми вылетели Каманин и Молоков.
Слепнев отправил в лагерь радиограмму:
«Буду в лагере через 36 минут».
Бабушкин поглядел на самолеты, растаявшие в небе, и только тут вспомнил, что не спал третьи сутки. В Ванкареме ему совсем не спалось. Стоило испортиться погоде, как в голову лезли мысли: «А как там, в лагере? Небось очередная подвижка».
«Там, на льдине, сон был отличный, — подумал Михаил Сергеевич, — а здесь,
Слепнев на своей скоростной машине догнал Молокова и Каманина и увидел, что за самолетом Молокова тянется хвост черного дыма.
«Что-то с карбюратором», — подумал Маврикий Трофимович.
Он увидел, что самолеты развернулись в сторону Ванкарема. Машинально поглядел вниз, сесть было негде — кругом, на сколько хватало взгляда, громоздились торосы.
Прошло тридцать семь минут после получения радиограммы от Слепнева, когда радист Кренкель — он в это время обедал, не снимая наушников, — услышал рев мотора.
— Вот это точность! — восхитился Эрнст Теодорович и, сорвав наушники, выскочил из палатки и стал глядеть на вышку.
Штурман на верхней площадке глядел в бинокль. По договоренности он должен был махнуть три раза шапкой, что означало бы благополучную посадку. Кренкель в этом случае немедленно передал бы радиограмму в Ванкарем. Но штурман не давал никакого сигнала. Он, не отрываясь, глядел в бинокль.
А самолет все кружил и кружил в небе, иногда снижался, полностью исчезая в торосах. Садиться следовало в самом начале полосы, чтобы не вынесло на пробеге за пределы «аэродрома».
Летчик, видать, все примеривался и примеривался посадить машину поточнее, да всякий раз уходил на второй круг.
В железной бочке у аэродрома горели и дымились смоченные в солярке тряпки и прочий хлам, — черный дым сигнального знака едва не дотягивался до облаков.
Вот самолет исчез и больше не показывался. Штурман все еще не давал отмашки.
— Что там? — не выдержал Кренкель. — Чего молчишь?
Штурман даже не шевельнулся. Ему было видно, как «американка», едва не зацепив торос в начале полосы, пошла на посадку. Машину, казалось, что-то держало в воздухе, она никак не могла погасить скорость. С каждой секундой вероятность безопасной посадки уменьшалась. Вот, наконец, лыжи коснулись льда, и за самолетом потянулся шлейф снежной пыли. Скорость, однако, была велика — «американка» выскочила за границы аэродрома, попала на неровности, задергала крыльями. А перед ней — торос.
«Всё, амба!» — подумал штурман на вышке.
Самолет вскочил на торос, перепрыгнул его и затих, уперев крыло в снег.
— Что случилось? Что там? — крикнул снизу Кренкель.
Штурман увидел, что дверца самолета раскрылась, и на снег выполз кто-то в серой шубе.
— Что там? Как сели?
— Да погоди ты! — отозвался, наконец, штурман.
Потом еще кто-то вышел из кабины и тоже на четвереньках.
«Черт знает что! — подумал штурман, протирая глаза. — И окуляры запотевают, и ресницы мешают. — Он соскреб с ресниц иней. — Ранены, наверное. Потому и ползут».