Спасение

Богословский А.

– Знаю, - сказал я, жадно поедая его глазами. Его, человека нашего будущего! Теперь, прослушав эту сбивчивую, подчас непонятную мне тираду, я ни секунды не сомневался в его правдивости.
– Говори же, Павел, говори!

– Что ж говорить-то, - грустно поник он головой, - теперь я вроде как у вас в плену. Ни туда ни сюда. Застрял. Как дальше жить не знаю... Грязный весь, ванну негде принять.

– Ванну, - повторил я.
– А что ж, у вас у всех ванны есть?

– У всех, - быстро ответил он.
– В Москве у всех. Наверно, у всех.

Я точно не знаю...
– Павел с подозрением посмотрел вдруг на меня.
– Толя, тебе что же, доказательства нужны?

– Да что ты!
– всплеснул я руками.

Но он опять сильно покраснел и полез в карман своих неудобных, узких брюк. Оттуда он достал какую-то круглую штучку на цепочке и протянул мне.

– Вот, - сказал он веско, - брелок для ключей, а на нем изображена Эйфелева башня в Париже. Видишь, написано "PARIS". Ведь в наше время Эйфелевой башни нет?

– Есть, - сказал я, почему-то чувствуя даже что-то вроде стыда за наше время.
– Ее построили к Всемирной выставке... Вся Франция против нее, мы думаем, что ее снесут, но...
– Она все-таки стоит?

– Стоит, - кивнул Павел.
– Стоит, зараза.
– Но вновь погрустнел.
– Ну как мне тебе доказать-то? Ну расскажу, что у нас в небе самолеты летают со скоростью звука, что автомобили по шоссе гоняют, что подводные лодки бороздят моря и океаны, так это же все слова.

Подскочил бравый половой и наклонился над нашим столом, тряхнув льняными кудрями.

– Больше ничего-с не изволите заказать?
– спросил он.

– Пока нет, - сказал я и отослал его движением руки.
– Так что же ты теперь, Павел, как же ты теперь?

– Не знаю, - тихо вымолвил он.

– Со своей стороны, - проговорил я, - деньгами я тебе помочь не могу. Я совершенно без средств...

– Да ладно, средств!
– скривил он лицо в горькой гримасе.
– И всюду башли, башли, башли. Башли - это деньги. У нас еще туда-сюда, но у вас без башлей полный зарез. Конечно, я насмотрелся, у кого денег много, так те на рысаках гуляют, по ресторанам, а дома такие, что у нас у народных артистов таких нет.

– Подожди, - прервал я его, и понятно было мое нетерпение.
– Павел, расскажи же, расскажи, как там будет, потом, через восемьдесят лет?

– Как?
– он задумался на секунду, возведя к потолку глаза.
– Да конечно, изменений много. Во-первых, в 1917 году произошла революция, и у нас теперь социалистическое общество.

Я был далек от политики, но зато прекрасно знал, что слово "революция" не в чести у господ представителей власти. Владелец этого трактира Рублев человек был степенный, верноподданный и вряд ли сочувствовал революционерам и их идеям, и потому половые у него могли быть доносчиками. Я приложил палец к губам, подмигнул Павлу и проговорил:

– Ну что ж, об этом ты расскажешь мне потом.

– Я бы еще поел, - заметил мой собеседник.

В кармане у меня оставалось всего около рубля, но что были эти деньги в сравнении с величием и грандиозностью

нашей неожиданной встречи. Я заказал еще закуски и чаю.

– Самое обидное, - сказал Павел, жадно набивая рот, - что я совершенно не знаю, чем я тут могу заняться. Жизни вашей я не понимаю, ни жилья, ни денег, ничего у меня нет.

– Жить ты пока можешь у меня, - сказал я горячо.
– Конечно, я уверен, что со временем мы сумеем заинтересовать твоей историей ученых, они примут и оценят факт твоего появления в нашем времени. А пока... Ты же ведь литератор, - продолжал я.
– Отчего бы тебе не попробовать писать? Попробуй, ведь может и так сложиться, что ты найдешь своего издателя...

– Ну да, - усмехнулся он недоверчиво.
– Тут у вас такие титаны пишут, что... Блок у вас уже известен?

– Да, - кивнул я.
– Я знаю его стихи. Он станет знаменит?

– Ого!
– воскликнул он.
– Гений! Ну, потом Маяковский, Есенин... Их-то пока еще нету, они позже... А Горький есть?

– Конечно, - кивнул я, - Горький очень популярен, у него свои читатели. В поэзии известны Бальмонт, Надсон... Они останутся в истории литературы?

– Останутся, - небрежно махнул он рукой.
– Но знаменитыми не станут... Нет, писать при жизни таких титанов невозможно, расчета нет. Ведь еще Лев Толстой жив! И Чехов! Чехов жив?

– Жив, - подтвердил я и осторожно спросил, ибо очень любил печальную музу Чехова.
– А когда он умрет?

– Не помню, - подумав, ответил Павел.
– Сейчас 902-й... Ну, что-то очень скоро...

– Господи, какой ужас!
– вырвалось у меня.

– Да-а...
– протянул он, погруженный в свои размышления.
– Попишешь тут, как же...
– Он вновь задумался, и лицо его вдруг просветлело. Послушай, Толя, а Блок написал уже стихи о Прекрасной Даме?

– Не знаю, - сказал я.
– Я не читал, не слышал.

– Нет?
– оживился он.
– Так-так... Ну, а там: "по вечерам над ресторанами..." "Незнакомка"? Они же знаменитые.

– Нет, - сказал я.
– Я слежу за журналами. Этих стихов не было.

– Не было? Точно?
– глаза его заблестели, румянец выступил на бледных щеках.
– Толя, это же гениально! Я напишу эти стихи!
– От нахлынувших чувств он даже задохнулся.
– Черт возьми, как же я об этом не подумал! Ведь все, что еще не написано, - все мое! Черт возьми!..
– он схватился руками за голову.
– Ведь можно жить, Толя, можно жить!

Я смотрел на него и никак не мог понять, что он имеет в виду. От волнения он расстегнул верхнюю пуговичку своей странной рубашки.

– Значит, так, - заговорил он деловым голосом.
– Сначала кое-что, что помню из Блока. "Молчали желтые и синие", там... "Под насыпью во рву некошеном" и всякое... По вечерам над ресторанами какой-то воздух дик и глух, и правит окриками пьяными тара-та-там весенний дух... нет, тлетворный дух... Ладно, остальное припомню, а чего не припомню, сам доделаю, дело привычное.