Спасибо одиночеству (сборник)
Шрифт:
Надо бы уйти, а силы нет. Ни силы, ни желания. Как тогда – в тайге, где он надышался болотным дурманом. Да ведь как уйдешь-то, если счастлив без ума, без памяти? Он, может быть, всю жизнь мечтал об этой встрече, о такой вот обжигающей любви, сметающей рассудок, отвергающей всякие железные доводы: так можно, а так нельзя.
Они молчали. Только свечи в тишине «разговаривали», да то шепотком фитилей, словно боясь нарушить очарование редких, волшебных минут, которые, увы, не бесконечны.
Рассудок потихоньку начинал довлеть над чувствами. – Лиза, а чей это дом?
Отвечала она неохотно. – Родителей
– А где они?
– В отпуск уехали. – А кто они у тебя?
– Простые советские труженики. Звёзды с небес не хватают. Он сел, скрестивши ноги под простыней.
– А ты? Чем занимаешься?
– Шаманю понемногу. – Лизавета улыбнулась. – Учусь в Ленинграде, в институте народов Севера.
– А что там изучают?
– Много чего. Языки, например. Финский, хантыйский, саамский. Изучают уровень алкоголизации коренных народов.
– Ну, и каков этот уровень?
– Такой, что наводит на мысль о вымирании.
Он что-то ещё хотел спросить, но только шевельнул губами улыбчиво, блаженно вздохнул, закрывая глаза – ни говорить, ни думать не хотелось. Он расслабился душой и телом.
Зато Лизавета была не расслаблена. Посмотрела на шаманский наряд, так и оставшийся лежать на полу с той минуты, как сорвался с гибкого тела. Лизавета встала, чтобы поднять наряд и возвратить на место. По комнате прошлась – в чём мама родила. Походочка неслышная, будто «пушистая». А фигурка-то, фигурка, ё-моё!.. Пашка-Пташка зубами скрипнул и, точно от сильного света, прищурился – даже слёзы на ресницы навернулись. Господи! Вот красота, так красота! Аж сердце ломит – кажется, вот-то заклинит в рёбрах.
– Знаешь, – сказал он, подстраивая гитару, – есть такая песня… Народная, что ли? «Сыпал снег буланому под ноги». Не слышала? Я почему её вспомнил? Там про меня поётся. Ехал-ехал парень, спешил домой, да так и не доехал.
– Почему?
– Влюбился. – И что дальше?
– Ну и остался у неё на хуторке.
– Да? Я бы с удовольствием послушала.
Никогда ещё Птаха так задушевно не пел – столько нежности было, столько горячего чувства.
Сыпал снег буланому под ноги,В спину дул попутный ветерок,Ехал долгожданною дорогой,Заглянул погреться в хуторок.Встретила хозяйка молодая,Как встречает родного семья,В горницу любезно приглашая,Ласково смотрела на меня…Струна неожиданно лопнула. Птаха замер, глядя на стальную паутинку, свернувшуюся кольцами.
– Видать, не судьба. – Он поднялся, оставляя гитару покое. – А где мой «Северный орёл»? Ты принесла? – Там, на кухне.
Он зашуршал бумагами, разворачивая картину.
– Слушай, Лиза, Лизабэт! Давай, я подарю тебе этого орла.
На память. Ну, что я с ним буду таскаться? – Зачем же тогда покупал?
Скрипалёв не ответил. Поставил репродукцию на табурет, прислонённый к стене.
– Видишь, красавец какой. – Ох, ты! На тебя похож!
– Ну, не знаю, не знаю. Вам из-за печки видней.
– Похож, похож! – развеселившись, настаивала Лизавета. – Если надеть
Порывшись по карманам новенького пиджака, Птаха достал свой билет на самолёт.
– А спички в этом доме есть?
– Найдутся. А зачем тебе? – Билет хочу спалить!
Губы Лизаветы дрогнули. – Ты что? Сдурел? Зачем?
– Сжигаю мосты за собой! – высокопарно провозгласил он.
– Какие мосты?
– Здесь хочу остаться. – Он развёл руками. – Дождусь твоих родителей, скажу, берите меня в примаки, буду сено косить для машин.
Глаза её медленно, странно померкли.
Задумавшись, Лизавета уставилась куда-то в дальний угол. – Ты что? – заметил он. – Не рада?
– Рада. Почему?
– Глядя на тебя, не скажешь этого. В чём дело?
Она помедлила.
– Дело в том, что ты меня… ты меня тоже совсем не знаешь.
Голос её прозвучал отчуждённо, казённо.
– Что ты хочешь сказать? – Скрипалёв настороженно посмотрел на неё. – Мне кажется, ты чего-то не договариваешь.
– Дай мне водки, Паша.
– Кого? – Он вскинул брови. – Я не понял. Но у нас только вино.
– Там, в холодильнике.
– Так ты же… Ты сказала, что пьёшь только лёгкое…
– В тяжелую минуту можно и тяжелого хлебнуть. – А что случилось? Что за минута?
– Не минута, пожалуй. Момент. – Лизавета обняла сама себя. – Момент истины.
Он медленно поднялся. Рубаху застегнул на груди. – Странно говоришь.
Тревога в душе нарастала. «Что-то здесь не то! Не то!»
Взволнованно бродя по комнатам, он стал приглядываться, как в тайге приглядывался, когда был с карабином на охоте. И вскоре не мог не заметить, что квартира эта мало прибрана, мало ухожена – редко посещали. На кухне размеренно постукивали настенные часы – пыльная гирька почти дотянулась до пола. Заглянувши в холодильник, Пашка хмыкнул: примерно так живут холостяки – бутылка водки да хвост селедки. Холодильник почти пустой, если не считать огрызок малосольной нельмы, две-три мёрзлых оленьих печёнки и недопитую бутылку водки. Задержавшись у раскрытой дверцы, Скрипалёв почувствовал недобрый холодок, проникающий не тело – в душу.
Лизавета крикнула: – Ты где пропал?
– Иду…
Он покружил по кухне. За шторку заглянул – увидел сигареты. Под лавку посмотрел – запчасти для машины. В ящиках кухонного стола валялись пыжи, пустые металлические гильзы. Раздавленная брусника на полу показалась каплями засохшей крови – здесь давно не прибирали.
Птаха вернулся с бутылкой, тихо спросил: – А кто твой отец? Охотник?
Она вдруг затряслась от мелкого, нервного смеха.
– Да, он большой охотник. До вина, до водки. До молодки…
Скрипалёв, нахмурившись, глядел в упор. – Что это значит?
Она спохватилась.
– Извини, я шучу. Ты чего такой, Птаха?
– Какой?
– Напрягся весь. Как Ленин на субботнике.
Лизавета, поначалу говорившая культурно, вежливо, как хорошо воспитанная барышня, понемногу стала забываться, и в речь её все больше, больше вплетались то пошлости, то вульгаризмы.
Задумчиво глядя мимо неё, Птаха отметил: – Да и ты чего-то напряглась.
Молчание, совсем ещё недавно такое непринуждённое, становилось тягостным.
Конец ознакомительного фрагмента.