Спасибо за огонек
Шрифт:
— Сейчас ухожу, Хавьер, сейчас ухожу.
Который час? Сегодня не успею пройтись по берегу.
— Вы никогда не ходите пройтись по берегу, Хавьер? Если бы вы знали, как это полезно при ревматизме. Ах, простите, ревматизм у вашей супруги. До свиданья.
Где я бросил машину? На этой неделе я уже второй раз забываю, на каком месте ее поставил. Ну-ка, вспомним: я ехал по улице Колонии, свернул на улицу Хулио Эрреры, не нашел места, ехал дальше, дальше, штука в том, чтобы вспомнить, докуда я доехал. Остается одно — пройти этот же путь пешком. Как странно. Старик так грубо меня отхлестал своим разговором об агентстве, а на душе у меня спокойно, потому что, по сути, я все это знал. Старался, правда, скрывать от самого себя, но я всегда думал, что Старик замешан в грязных делах, и когда он сегодня сам сказал, это было только подтверждением, но от подтверждения та польза, что теперь я не могу себя обманывать, не могу опираться на слово «подозрение». Теперь я знаю, теперь я уверен, он сам сказал; поэтому я, должен решиться. И если, как почти наверняка будет, все пойдет по-прежнему, я буду сознавать свою ущербность, болезненное безволие, овладевающее мной перед всяким важным решением. Но кто без греха? Кто может жить в этой стране, в этом мире, в это время согласно своим принципам, своим правилам, своей морали, когда в реальной жизни принципы, мораль и правила диктуются «другими»? И эти другие ни с кем не советуются. В сущности, все перемешалось. Никого не назовешь химически чистым. Марксист, например, служит в банке. Католик блудит, не думая о святости продолжения рода или стараясь таковое предотвратить. Убежденный вегетарианец покорно ест свое чурраско. Анархист получает жалованье от государства. Кто может прожить двадцать четыре часа суток в полном согласии со своим богом, своей совестью, своим фанатизмом или своим кредо? Nobody [116] . Тогда сбросим со счетов чистоту. То есть я могу и дальше владеть своим
116
Никто (англ.).
Наконец вот она, машина. Значит, я поставил ее между улицами Сан-Хосе и Сориано. И вмятину мне сделали. Ты прибавляешь гордыню к первородному греху. Ха. Этот священник отпустил мне грехи. Спасибо, падре. Он был такой грубый, такой несдержанный, такой несимпатичный, что я больше никогда не входил в церковь. То есть входил как турист — например, в собор Святого Патрика в Нью-Йорке и в Миссию Долорес [117] в Сан-Франциско, где находится самое красивое в мире кладбище. Б вечернее время, когда солнце светит сквозь листву деревьев (я никогда не видел такого желтого солнца), так хороши и эта радующая глаз сантарита [118] над оградой, и старинные уютные, прелестно асимметричные кресты среди оградок, тропинок и калиток. Как хотелось бы еще раз побывать на закате в Миссии Долорес. В этот раз я там бродил часа два. Под конец кладбище стало мне казаться моим собственным маленьким парком. Я бы не так боялся смерти, кабы знал, что меня похоронят там.
117
Основанная в 1776 г. испанскими монахами Миссия Святого Франциска Ассизского, или Миссия Долорес, по названию источника, у которого она расположена. Когда в этих местах в середине XIX в. было обнаружено золото, там возник город Сан-Франциско.
118
Вьющееся растение, обильно цветущее лиловыми цветами.
— Куда вы смотрите? Не знаете, что движение по Канелонес пользуется преимуществом?
Каждый едет как ему взбредет на ум. Хорошо еще, что я починил тормоза. Ну-ка, подумаем, подумаем. Что бы я делал, не будь у меня агентства? До сих пор моим занятием были разговоры, и это у меня получается неплохо — программы экскурсий, заказывание номеров в отелях, продажа билетов. «Путешествие — источник радости». Как это мне удалось придумать такую блестящую формулу? Вчера видел нашу рекламу на улице Каналь, 4, и на меня самого она произвела впечатление. Надо признать, этому мы научились у янки. Убеждать людей, что, если они купят то, что мы им предлагаем, они будут чувствовать себя невероятно счастливыми. Только в международной политике янки отказались от этого золотого правила, и, наверно, поэтому все их терпеть не могут. Вместо того чтобы предлагать демократию по тому же методу, каким они пользуются, к примеру, чтобы продать какую-нибудь «импалу», то есть бомбардировать нас стишком вроде: «Хотите жить в счастье и дружбе, как братья, спешите скорей поддержать демократию», вместо того чтобы убеждать нас, какими счастливыми мы будем, если станем все демократами, они избрали другую, куда менее эффективную систему: систему террора. Террор против забастовок, террор против коммунизма, террор против аграрной реформы. Коммунизм — Страшный Бука. Я бы ничуть не удивился, если бы в ближайшее время в прессе начали кампанию против папы Иоанна XXIII или посвятили Гитлеру рубрику «Незабвенный Человек В Моей Жизни». Да, предполагать можно что угодно, тут пределов нет. Меня ужасно занимает один вопрос: какие силы столкнутся в будущей войне, будь она холодной, теплой или горячей? Соединенные Штаты — Россия против Китая — Японии? Может, и так. Но возможны и другие комбинации. Единственный, на мой взгляд, надежный союз — это союз Соединенных Штатов и России, но на другой стороне могут находиться Китай и Франция или Китай и Англия. Возможен также вариант Соединенные Штаты — Россия против Германии — Японии. В общем-то, и это было бы не так уж абсурдно. Однажды такое уже было, верно? Недаром это прозвучало для меня как нечто знакомое. И я говорю себе: если целой нации, великой, грозной нации, непреодолимые препоны не дают быть в согласии с самой собою, следовать своей собственной истории, идти по пути, который она сама себе наметила, то как могу я, жалкая мышь в мышиной норе одиннадцатисортного пошиба, — как могу я претендовать на то, чтобы быть в согласии с самим собою, следовать своей собственной истории, держаться линии, которую я сам себе наметил? Причем еще неясно, наметил ли я себе какую-то линию, я в этом что-то не очень уверен. Ведь, если, например, я говорю: я не буду встревать в грязные дела, или я не буду красть, или я не буду убивать, или я не буду есть мясо, это значит не наметить себе линию, а только избегать некоего типа поведения. К примеру, монахиня или гангстер — вот люди, наметившие себе линию, люди, избравшие свою судьбу. Бог — автомат монахини. Автомат — бог гангстера. Но, пожалуй, подобных примеров наберется не так уж много. Журналиста, например, дергают всяческие известия, дергает шеф, дергают чужие интересы. Откуда ему взять время, чтобы наметить себе линию? Служащего усыпляет рутина, усыпляют игривые анекдоты, усыпляет лотерея; чтобы наметить себе линию, ему надо бы проснуться, а это так неприятно. Рабочего держит в напряжении экономическая ненадежность, он дерет горло во время забастовок, он ненавидит хозяев; чтобы наметить себе линию, ему надо сохранять ясность ума и спокойствие, а это невозможно. Капиталиста гипнотизируют цифры, от колебаний денежного курса у него открывается язва желудка, он страшится социальных движений; чтобы наметить себе линию, ему надо бы не вцепляться в свой денежный мешок зубами и когтями, а это тоже невозможно. Меня же, например, томит, угнетает отсутствие полноты в любви, мучит неизбежная зависимость от Старика, в меня впивается м-с Рэнсом со своим бешенством матки и заставляет меня служить ей роботом; чтобы наметить себе линию, мне надо бы обладать неким зарядом героизма, а его у меня нет. Правда ли, что и герои испытывают страх? В таком случае, возможно, и я мог бы стать героем; что до страха, он у меня есть. Какой самый давний из моих страхов? Ну конечно, темнота с ее мухами-чудовищами. Потом тот день, когда я шел с тетей Ольгой по улице Ланус или, может быть, Лесика — в красном пуловере — и кто-то закричал: «Корова, берегитесь коровы». Тетя Ольга и я, а было мне восемь лет, оглянулись — огромная корова мчалась на нас вроде бы галопом, мыча и мотая головой из стороны в сторону, и я вспоминаю, что ее передние ноги показались мне ненормально тонкими в сравнении с огромной головой и разверстой слюнявой пастью, из которой вырывалось какое-то заикающееся мычание «у-у-у». «Корова, берегитесь коровы», — кричал позади нас мужчина в берете, размахивая руками. «Уберите малыша, донья, видите, какая она бешеная». И тут тетя Ольга, будто проснувшись, выказала неожиданное проворство. Она пристально посмотрела на ограду, у которой мы находились, перекинула через нее свою сумку, затем одну ногу, затем все туловище, затем другую ногу, затем схватила меня и подняла вверх, бормоча: «Боже мой», и я увидел, как корова пронеслась под моими ногами в белых туфельках с перепонкой и пуговичкой, которые я терпеть не мог, считая их совершенно неприличными для моих почтенных восьми лет. Когда первый страх прошел, тетя Ольга чуть не упала в обморок, ей пришлось зайти в ближайший дом, и там ей дали чего-то укрепляющего, а я, тараща глаза, рассказывал всем про нападение чудовища, явно более осязаемого, и реального, и подлинного, чем мухи, которых я в моей темной комнате воображал гигантскими. После того минутного страха я перестал бояться мух. Но были и другие страхи. Когда я в доме на углу улиц Куарейм и Пайсанду переболел тифом и на второй день после того, как мне разрешили гулять, шатаясь переходил улицу, я вдруг, обернувшись, увидел прямо перед собой, в десяти сантиметрах от моих глаз, автобус, который разгонялся, чтобы одолеть подъем, я успел отпрянуть назад, но, уж не знаю, какой своей частью, автобус стукнул меня по бедру и подбросил вверх так, что я пролетел над тротуаром и ударился о стену дома. Страх был недолгий, всего секунды три, пока я видел надвигающийся на меня автобус. Удачный несчастный случай, сказали все, в том числе бедняга водитель, который снял шляпу, чтобы охладить вспотевшую голову, и повторял одно: как ему удалось? как ему удалось? Я не знаю, как мне удалось, сказал я теми же словами полицейскому, но никто не спросил, было ли мне страшно, а на эту тему я мог бы много чего рассказать. И еще был случай в самолете компании «Пан-Америкен», когда послышался особый шумок и…
— Как дела? Ты ехал
— По Канелонес, но движение было адское, Какой-то дурень выскочил у меня перед носом на перекрестке с улицей Магеллана, мчит — и в ус себе не дует, будто в каком-нибудь Пасо-де-Торос [119] .
— У тебя просто мания ездить по Канелонес. По Рамбле и спокойней, и безопасней.
— Я всегда так и делаю. Но сегодня был сильный ветер, и один клиент предупредил меня, что на Рамбле забрызгивает водой из-за волнения на море. А я только недавно мыл машину.
119
Пасо-де-Торос — городок в Уругвае (департамент Такуарембо).
— Уго ты видел?
— Нет.
— Он звонил сегодня утром и сказал, что, если будет время, зайдет в агентство.
— Может, он и заходил, но я оттуда уехал в пять часов, надо было поговорить со Стариком.
— Как поживает твой отец?
— Хорошо. Возможно, заглянет к нам завтра. Передавал тебе привет.
— Надеюсь, вы не спорили?
— Нет. Почти нет.
— Неужели ты не можешь не ссориться с отцом?
— Но сегодня мы почти не спорили. Конечно, трения всегда возникают. Ты же знаешь, мы с ним очень разные люди.
— Вся беда в том, что ты упрямишься, не уступаешь.
— А он?
— Он старый человек. Не станешь же ты требовать, чтобы он в свои годы изменил образ жизни.
— Сусанна.
— Что?
— Скажи, пожалуйста, как бы ты отнеслась к тому, чтобы переменился я?
— В чем?
— Во всем.
— По отношению к отцу?
— Нет, во всем.
— Я тебя не понимаю, Рамон.
— Понять нетрудно. Например: если бы я закрыл агентство, вернул Старику все, что он мне ссудил, начал бы все сызнова и, конечно, с нуля, без всякой помощи.
— Слушай, Рамон, извини, но сегодня у меня нет настроения шутить. Я уже два дня без прислуги, все хозяйство на мне. Поверь, я очень устала. Извини, что меня твоя шутка не рассмешила.
— Это не шутка.
— Говорю тебе, Рамон, я устала. Даже голова немного разболелась.
— Ну конечно, успокойся. Это была шутка.
— Надеюсь, ты не думал, что я приму ее всерьез.
— Ну да, просто захотелось разыграть тебя. Я агентство не закрою. И деньги Старику буду возвращать в рассрочку, как делал до сих пор. Все будет как всегда.
— Не понимаю, Рамой, что с тобой происходит. Ты говоришь вещи сами собой разумеющиеся таким тоном, будто это какая-то нелепость.
— А может, и нелепость.
— Что ты намерен сейчас делать?
— Приму душ. Почитаю. Выпью виски.
— Когда ужин будет готов, я тебя позову.
— Замечательно.
Да, я готов утверждать: уступчивое благоразумие, желание, чтобы все шло как прежде, — именно это и есть нелепость. Я не герой и ни капельки на него не похож. Стоило Сусанне не поверить, что я говорю серьезно, и я сам перестал себя принимать всерьез. Я не расположена шутить, сказала она, и этого было достаточно, чтобы мои слова прозвучали для меня самого нелепо. Просто я сам знаю, что не изменюсь, что не приму никакого важного, драматического решения. Пока все только в мыслях, пока это игра воображения, я чувствую в себе отвагу, мне чудится, что вот-вот я решусь и сделаю скачок, но, когда приходит время действовать и взять на себя ответственность, тут на меня нападает необъяснимый страх, панический ужас, вроде того, что в детстве, когда мухи превращались в чудовищ или когда мчалась бешеная корова, и в двадцать лет — при виде поезда с глазом циклопа, и в двадцать пять, когда автобус подбросил меня в воздух. Не могу с уверенностью сказать, страх это перед бедностью, или перед опасностью, или перед презрением людей. Возможно, это страх еще менее достойный. Возможно, это просто боязнь неудобств, боязнь лишиться комфорта. Ведь, когда я думаю о том, что жизнь у меня серая, скучная, рутинная, я не забываю, что рутина состоит из многих малозначительных, но приятных вещей. Будь я человеком гениальным, или обладающим властью, или попросту влюбленным, они для меня не имели бы значения, а важным было бы мое произведение, или применение моей власти, или полнота моей любви, но так как в моем случае ничего этого нет, то малозначительные, но приятные вещи становятся перворазрядными стимулами. А именно: машина, мой кабинет здесь, в Пунта-Горда, с хорошей библиотекой и видом на море; эта ванная комната, облицованная зеленой и черной плиткой, с мощными водопроводными трубами и большим смесителем и с объемистой ванной округлых женственных очертаний, ванной, которую мог бы рисовать Матисс; мои безупречные сорочки, мои выутюженные костюмы, мои галстуки из натурального шелка, картины любимых художников в кабинете и Б гостиной; два стаканчика виски перед ужином, терраса дома с немыслимым покоем летнего вечера; моя стереофоническая система с отличными танго, отличными блюзами и отличным Моцартом; фотоаппарат «Роллейфлекс» и к нему красивый чемоданчик с набором фильтров и прочих принадлежностей, которыми я никогда не пользуюсь; художественные альбомы фирмы «Скира», столовые приборы шведской стали. Я люблю, чтобы вокруг меня были красивые вещи. Очень ли это тяжкое преступление? Я бы не хотел иметь деньги для того, чтобы они копились в банке или чтобы стать землевладельцем или спекулировать на бирже. Деньги как таковые меня не привлекают, зато привлекают некоторые предметы, которые за деньги приобретаются. Да, деньги меня привлекают не сами по себе, но только как необходимый посредник в приобретении материальной красоты, этих свидетельств моего вкуса, украшающих лучшие минуты моего отдыха. Когда говорят о социальной справедливости, прежде всего, разумеется, имеют в виду искоренение голода, пристойные и гигиеничные жилища, ликвидацию неграмотности. Но после этих трех неотложных задач надо добавить право человека создавать для себя среду но своему вкусу. Конечно, это не так срочно, как хлеб и кров, однако тоже не должно откладываться на неопределенное будущее.
Как отдыхаешь под теплым душем. Хорошо, что я расширил отверстия в душевой головке, — льется обильный, успокоительный дождь. Огромное удовольствие — стоять себе прямо, запрокинув голову назад, и пять минут, даже не намылившись, отдаваться этому потоку, словно омывающему тебя от всех забот, надуманных угрызений, реальных запретов. Почему я вспомнил про Ромуло? А, таю. Соединились два образа: Риос и пуп. С одной стороны, рассказ бедняги Риоса с прогнозом Ромуло, а с другой — вода, образующая у моего пупа маленький водопадик. Как-то Ромуло поделился со мною одним занятным наблюдением из своего хирургического опыта: «Ты, конечно, знаешь, что перед операцией мы пациента очень тщательно моем; ну, само собой, из стыдливости или еще чего люди стараются являться на подобную процедуру особенно чисто вымытыми, и все же санитарам всегда приходится проверять гигиеническое состояние одного местечка. Я имею в виду пуп. Видимо, люди часто забывают о своем пупе». Случись услышать такое психоаналитику, он бы, наверно, сделал вывод, что человеку хочется забыть о своем происхождении. В этом смысле я о своем происхождении не забываю. Я его признаю и намыливаю. Признаю и ополаскиваю. А теперь пустим холодную воду. После успокаивающего — тонизирующее. Ух, какая холодная. Слишком тонизирует. Все. Эти шорты стали узковаты. Прежде брюшко не торчало. Право, я чувствовал себя лучше, когда был по-настоящему худым.
Приятное виски. Сухое, такое я люблю. On the rocks [120] . За ваше здоровье, дорогая веснушчатая м-с Рэнсом. Вот теперь мне хорошо. Физически хорошо. Надо это отметить, потому что иногда я сознаю, что мне было хорошо, только в тот миг, когда уже начинаю ощущать какое-то неудобство. Как на том ужине в «Текиле»; они поняли, что любят свою маленькую страну, лишь тогда, когда услышали, будто она уничтожена. За исключением Марселы и Ларральде, какое это было сборище глупцов. Почему мы, уругвайцы, когда ступаем на чужую землю, становимся такими пошляками, такими беспардонными хамами? Здесь мы тоже пошляки и хамы, но не в такой степени. Физически хорошо. Хорошо, и ко сну клонит. Неплохо бы чуточку соснуть. Ну что ж, если сон перед обедом — это сиеста осла, то как назвать сиесту перед ужином? Сиеста кого? А я и не знал, что я фавн. Нет, теперь я понимаю, я кентавр. Передние ноги тонкие и неустойчивые, как у той бешеной коровы. Я смотрю на витрины. Вот кентавр-манекен в сорочке wash wear. А вот зеленый светофор, еще пять кентавров пересекают проспект Восемнадцатого Июля. У двоих на крупах по женщине, сидят — будто на мотоциклах. С тех пор как я стал кентавром, я ищу женщину, чтобы нести ее на себе. М-с Рэнсом? Нет, слишком много веснушек, и она берет инициативу. Мне это не нравится. Росарио? Она далеко, к тому же она с кентавром Улиссом Лсокаром. Сусанна? Сусанна в другой витрине, Сусанна-манекен вытаскивает из холодильника — Дженерал электрик» пышнотелую секретаршу, чтобы та занялась нашим планом на зиму. Что-то мне жарко, я весь потный. Средство от пота для кентавров. Где тут аптека? Аптека оказалась в кондитерской, и в дверях стоит улыбается супруга Хавьера, радуясь, что голая, у нее чудовищно огромный живот, но без пупа, и она рассуждает о ревматизме. Как поживает Хавьер, сеньора? Хавьер взял фонарь, чтобы удобней было заполнять картотеку вашего мерзавца папаши, дон Рамонсито. Я не дон Рамонсито, сеньора, я кентавр. Но лицо у вас дона Рамонсито, и еще вы очень похожи на Доктора. Нет, нет, нет. Разве вы не Доктор? Нет, Доктор занимается грязными делами. У вас, дон Рамонсито, тоже грязные подковы. Не может быть. Да, да, у вас грязные подковы и чистые глаза. Это от слез. Дон Рамонсито, вы меня возьмете с собой? Мне нравится ваш круп. Простите, сеньора, но вы безобразны, а я люблю окружать себя красивыми вещами, я для этого сделаю революцию. Тогда почему вам не взять Долли? Она жена моего брата, потому я ее не беру. Я тоже жена твоего брата. Прости, Долли, я не разобрал, я тебя принял за жену Хавьера. Какая чепуха, у нее брюхо и ревматизм, вдобавок она никогда не бывает голой, никогда не снимает сорочку. Ты голая, Долли, и какая же ты красивая. Ты самый лучший кентавр в Латиноамерике. Надо говорить «Латинской Америке», Долли, а так это англицизм. Ты самый лучший кентавр в мире и его окрестностях. И еще у тебя будет сынок с тонкими ножками, такими тонкими, как у той бешеной коровы. Когда? Ко…
120
Со льдом (англ.).