Спасительная любовь

Драйер Эйлин

Она зарыдала, рыдания душили ее, но он улыбался.

— Ну вот, — сказал он, забирая у нее бумаги и опуская их в свой карман. — Мы же не хотим, чтобы чернила расплылись.

Он обнял ее, и она вдруг тоже оказалась на коленях, прижалась головой к его груди; пять лет горестей, печали и одиночества изливались из нее, как старая отрава. Он гладил ее волосы, качал ее и шептал, что все хорошо, что ей теперь ничто не угрожает, что он никогда не покинет их снова, пока они живы. И в глубине ее сердца начал расти сбереженный крошечный росток надежды.

—

Я никогда не плачу, ты знаешь, — последний раз всхлипнула она и засмеялась. — Ты превратил меня в мокрую гусыню.

— Пусть, если это счастливые слезы, — бормотал он.

— Я думаю, Джек Уиндем, — смогла в конце концов заговорить она, — ты стал именно тем мужчиной, в которого я влюбилась пять лет назад.

Когда он дрожащими пальцами вытирал ей слезы, глаза у него были ясными, как рассвет.

— Ты сможешь снова полюбить меня, Лив?

Она улыбнулась, зная, что ее сердце снова открыто для него.

— Я всегда любила тебя без памяти, Джек.

— И ты ничего не имеешь против моего сватовства?

— Н-ничего…

Он издал страдальческий звук, но продолжал улыбаться.

— У тебя были причины желать моей смерти, — признал он. — Но ты спасла меня.

И он стал целовать ее, его руки блуждали в ее волосах, его сердце стучало ей навстречу, его губы были такими нежными, что она закрыла глаза и наслаждалась незнакомым ощущением счастья.

А потом он осторожно поцеловал ее в мокрый нос.

— У меня есть еще один сюрприз для тебя, Лив.

Она потерялась в его сладких поцелуях и не сразу поняла его.

— Еще сюрприз?

Но Джек уже смотрел куда-то за ее спиной и с широкой ухмылкой поднял ее на ноги.

— Милорд, — важно, как на торжественной мессе, произнес дворецкий Харрисон, — ваши гости здесь.

И вдруг, подобно чуду, появился он.

Высокий для своего возраста, тоненький мальчик. Его зеленые глаза цвета морской воды — отцовские глаза — сияли счастьем, он смеялся.

— Мама! — завопил он и бросился к ней.

— Джейми! — крикнула она и раскинула руки.

— Боже, — сказала Джорджи от двери, — что случилось с вами обоими?

Но Оливия была слишком занята, чтобы ответить. Она кружила своего сына, вдыхала его детский запах и думала, как замечательно чувствовать его тяжесть в своих руках и каким все было серым и унылым без него. За последние годы она жила только немногие дни — дни, когда могла видеть своего мальчика.

Потом Оливия оказалась перед ним на коленях; она отвела волосы с его лба и стала слушать возбужденный рассказ о лодке, на которой он только что плыл, о шторме, в который они попали, и о буквах, которым его учила тетя Джорджи; и вообще, где она была?

— Я уехала, чтобы привезти к тебе одного человека, любовь моя, — сказала она. Наклонившись, она зашептала ему в ухо: — Ты видишь того мужчину позади меня?

Он широко открыл глаза.

— Кто он?

— Он твой папа.

Джейми, очень серьезно, с широко раскрытыми глазами уставился на человека, который, оказывается, был его отцом.

— И где ты был? — требовательно

спросил он.

Голос мальчика прозвучал неприветливо.

Джек опустился перед ним на колено.

— Старался вернуться к тебе и твоей маме.

— Почему так долго?

— Потому что был на войне. И к тому же сначала мне надо было научиться стать хорошим отцом.

И Джейми, поставив руки на бедра, откинул назад голову и нахмурился.

— Хорошо, — сказал он. — Я считаю, нам надо дать тебе попробовать.

— Это все, чего я прошу, — сказал Джек, и глаза его заблестели от слез.

Наконец-то, после пяти долгих лет, у Оливии появилась надежда.

Могло быть хуже, думал Джервейс. Он по крайней мере содержался в государственном секторе Ньюгейта — до окончания переговоров с правительством. Они знали — он будет говорить. Ему просто нужно убедить их, что полученная ими информация стоит запрошенной компенсации, а это будет, не трудно. И у него есть еще козырь про запас.

Поэтому он и торопился закончить письмо, когда дверь позади него распахнулась.

— Подождите, я сейчас освобожусь. Пишу своему дяде, маркизу, предлагаю назначить мне денежное содержание в обмен на то, что имя семьи не будут трепать в скандальных газетенках.

— Ах, не думаю, что это необходимо.

Джервейс повернулся с улыбкой облегчения. Ему не хотелось признаваться, насколько он напуган тем, что здесь его могут найти не те люди.

— А, хорошо. Это ты. Он несколько натужно хохотнул. — Так они собираются заплатить мне больше за молчание? Прекрасно! Признаюсь, я опасался обернуться и увидеть этого маньяка Хирурга, охотящегося за мной. — Его передернуло. — У парня нет чувства юмора, знаешь ли.

— Знаю, Джервейс. К счастью для тебя, он все еще надежно заперт в тюрьме. Поэтому здесь я.

Джервейс натянуто засмеялся.

— Вот и хорошо. Как думаешь, тебе понравится Вест-Индия? Я слышал, там отлично.

— Да, конечно. Эта тюрьма, она не идет тебе, как мне кажется.

— Я не задержусь здесь долго.

— Нет-нет, не задержишься. А сейчас закрой глаза и позволь мне сделать тебе приятное.

Джервейс хохотнул.

— Ты сделаешь приятное мне, а я сделаю приятное нашим друзьям. Я знаю кое-что интересное, и, думаю, мне хорошо заплатят за информацию. Достаточно, чтобы мы смогли отправиться на Барбадос.

Хитро подмигнув, он немного откинулся назад, вытянул ноги и закрыл глаза, как ему было сказано. Не следовало ему этого делать. Прежде чем он смог вскрикнуть, его горло было перерезано от уха до уха.

Глаза его удивленно открылись, удивление в них успело смениться ошеломлением. Он глянул вниз, как если бы его привел в замешательство вид ярко-красной крови, хлынувшей на его опрятный костюм и затем на пол. Глядя на того, кто сделал это, он медленно оседал, как выброшенная тряпичная кукла, пока его голова не упала на незаконченное письмо. На лице его застыло выражение, словно он успел подумать: «Меня оставили в дураках».