Спасти огонь
Шрифт:
Есть такая поговорка: «Наставляющий рога мучается сильнее рогоносца». В моем случае это было на сто процентов верно. Я жила в постоянной тревоге и непрерывных угрызениях совести. Пока Клаудио спокойно разъезжал по миру, мной овладевала экзистенциальная тоска и не давала мне нормально существовать. Я только и твердила себе: «Главное — не навредить». Не навредить, не навредить, не навредить. Меня вечно снедал страх нанести нечаянный урон своим, но даже он не мог меня остановить.
Фейерверк секса с Хосе Куаутемоком завел меня в неведомые мне раньше пределы. Я никогда прежде настолько не ощущала себя женщиной. Близость в режиме крещендо. Тело как головокружительная бездна, без табу, без границ, без отвращения, без стыда, без тормозов. Хосе Куаутемок пронзал все мои отверстия, которые только можно было пронзить, иногда по восемь раз за ночь. Мы трахались
Я четко понимала, почему влюбилась в Хосе Куаутемока, но вот почему он влюбился в меня? Как-то раз, в один из случавшихся у меня приступов неуверенности в себе, я так и спросила. «Потому что в тебе есть любопытство к жизни, и ты торопишься жить», — ответил он. Я попросила пояснить. «Ты идешь вперед и не останавливаешься. Не у всякого есть сила и воля идти вперед. А ты прешь и прешь, и вот ты здесь со мной». Никто никогда обо мне так не говорил. Мне понравилось: «любопытство к жизни», «торопишься жить». И да, этими словами можно было описать женщину, которой я хотела стать с детства: пытливую, не боящуюся приключений, готовую зайти как угодно далеко. «А какие недостатки ты во мне видишь?» — спросила я, рискуя получить слишком искренний ответ. «Никаких», — сказал он шутливо. Я сдуру стала настаивать: «Нет, ну правда, хоть один назови». Он повернулся ко мне и взглянул прямо в глаза: «Ты хозяйка мира, но не хозяйка улицы». Я похолодела. Одной-единственной фразой он препарировал мою сущность.
Свою жизнь до Хосе Куаутемока я рассматривала как питательный, но пресный бульон. И мои постановки ясно об этом говорили. Они отражали узость моего мышления. Повторяю, жаловаться мне было не на что. Я находилась в привилегированном положении, где все стояло на своих местах — кроме меня. Часть меня тонула в море стабильности и покоя. В бод-леровском сплине, происходящем из благополучия и довольства. Совершенство душило меня.
Я научилась сочетать тайную жизнь с совершенно обычным повседневным существованием. Как только я поняла, что наши отношения нерушимы, в голове все сложилось. Может, это покажется цинизмом с моей стороны, но тюремная любовь значительно улучшила все остальное в моей жизни. Я стала больше ценить время, проведенное с детьми. Сильнее ощущала ответственность за «Танцедеев». К лучшему изменились даже — я знаю, это звучит несусветно, — сексуальные отношения с Клаудио. Я просто снизила ожидания (для высоких ожиданий мне теперь с лихвой хватало Хосе Куаутемока). Его преждевременные оргазмы больше меня не раздражали. Я наслаждалась его нежностью, его теплом и не зацикливалась на том, чтобы непременно кончить. Близость свелась к поцелуям и объятиям, успокаивающим и по-своему приятным. Отношения с Клаудио стали тихой гаванью, где я отдыхала от урагана, переживаемого с Хосе Куаутемоком.
Мое видение творчества тоже изменилось. Еще как изменилось. Я перестала думать о публике, о критиках, даже о собственных танцорах. Не пытаясь никому втолковать ничего важного, я начала строить движения скорее на импровизации, чем на рациональном подходе. Вне всякого порядка и связности. Раньше я была одержима концепцией, а теперь послала ее подальше. К черту Эверест, к черту материнство. Моя хореография развивалась без стержня, без направления. Пусть мои работы будут столь же анархическими, как мой роман с Хосе Куаутемоком. Плевать я хотела на технику и правильность. Добро пожаловать, неуклюжесть, уродство, безобразие, неуправляемость!
Искусство начало рождаться у меня на глазах — раньше я так его не видела. Человеческое, неидеальное, настоящее. Чем хаотичнее были репетиции, чем больше ступора мой хаос вызывал у танцовщиц и танцовщиков, тем лучше оказывался результат. Манеры паиньки, вечно боящейся кого-то обидеть, повысить голос, не создать достаточно демократичную и комфортную атмосферу, уступили место неопределенности и беспорядочности. Даже агрессии, наезду. Хореография начала складываться сама по себе. Фрагменты органично укладывались в единое целое. Мои коллеги, сначала с подозрением отнесшиеся к моему новому методу, точнее, отсутствию метода, были поражены рождением новой постановки. Альберто, флегматичный, спокойный, невозмутимый Альберто, заплакал на генеральной репетиции. «Наконец-то, —
Сначала потренировались на свечах. Обрезали по размеру пальца от перчатки и проверили, могут ли ходить с ними в заднице. Обоим стоило трудов засунуть свечу внутрь. Морковке особенно, хотя идея была его. Вечная дилемма инженерного дела: разница между проектом и его воплощением. Они задумчиво рассматривали куски воска, обмазанные авокадо. «Ты первый», — сказал Мясной. Морковка неприязненно пялился на масляный фитиль. Нелепо, глупо, как в плохом кино, но правда остается правдой: единственный способ прикончить Хосе Куаутемока в душе — спрятать заточки в деликатных мужских сфинктерах.
Морковка обязан был подать пример. Сам такую хрень выдумал. Он набрал воздуха для храбрости, еще раз убедился, что свеча хорошо смазана, залез под одеяло, чтобы не смущать изумленную публику, раздвинул ноги и медленно, но деловито начал вводить. Видимо, примерно то же чувствовали жертвы, когда они насиловали их сзади. Но только примерно. При первом соприкосновении свечи с отверстием Морковка громко выругался. Мясной внимательно наблюдал за процессом. Если Морковка надавит на пятку, то и он тоже. Но тот, кажется, был решительно настроен пойти по извилистой дорожке прободанного мачо.
Морковка унял дыхание, чтобы расслабить прямую кишку. По мере погружения свечи боль сменилась ощущением застрявшей какашки. «Готово», — с гордостью сказал он. Непростой рубеж преодолен. Мясной с недоверием откинул одеяло, желая убедиться, что свеча и вправду исчезла в святая святых кореша. Да, и вправду исчезла.
Настала его очередь. Он так наяривал свечу куском авокадо, что Морковке показалось, будто перед ним скрытый, но убежденный геюга. Но он ошибался: Мясной просто отличался обстоятельностью. Наконец свеча была готова. Он тоже накрылся одеялом и приступил. У него особого неприятия процесс не вызвал. В детстве мать при первых признаках простуды всаживала ему суппозиторий — ощущения были похожие. Совсем не такие, как от швабры при тюремном крещении. Он вдохнул, выдохнул, расслабил булки и через две минуты уже был на ногах. Они собирались дойти до душевых, помыться, вытереться, одеться, вернуться в камеру и таким образом проверить, сработает ли их план, достойный шедевров тюремного кинематографа. Если свеча выскочит или они не смогут с ней идти нормальной походкой, операция отменяется, надо искать новую альтернативу.
В стране тем временем пахло жареным все сильнее и сильнее. Пока картель «Те Самые» устанавливал мир в подконтрольных штатах, другой картель, владевший куда меньшей территорией, окончательно распоясался и упивался насилием. «Самым-Самым Другим» вся эта херота а-ля Махатма Ганди, творимая «Теми Самыми», вообще не заходила. Единственный способ заставить договориться власти Мексики, США, Колумбии, Боливии и Аргентины состоял, по их мнению, в экстремальном беспределе. В отличие от других картелей, старавшихся лишний раз не волновать свои территории, «Самые-Самые Другие» обожали выпустить пчел из роя. Любимый приемчик: выловить солдата или федерала, заставить на камеру рассказать, какие в правительстве все продажные, записать казнь и запустить в интернет. А если это не работает, то есть другая, не менее или даже более эффективная тактика: похищение и расчленение юных дочек местных богачей. Видео с голыми избитыми девочками, умоляющими о пощаде за секунду до того, как по ним пройдется бензопила, производили должное впечатление. «Хотите, чтобы мы перестали? Тогда будьте паиньками и соблюдайте наши требования по всем пунктам».
Власти решили не поддаваться на провокации гнусного картеля и уж тем более не предавать своих новых союзников.
Пакт с «Теми Самыми» — единственный способ привести страну к миру. Гринго должны срочно одобрить его. Война против наркотрафика была проиграна в ту же минуту, как началась, и лучше остановить ослабляющее страну кровопролитие.
Гринговское правительство негласно одобрило сделку. Взбесившись, «Самые-Самые Другие» решили прописать ему по первое число, чтоб неповадно было подвякивать всякой хрени. Под раздачу попадали жены мэров, звезды американского футбола, белокурые детишки в сельских школах ин зе мидл оф ноувер. Но рук не пачкали, с мексов взятки гладки. Все убийства совершали наркоши-реднеки, тоскующие по дозе, которым «Самые-Самые Другие» обещали ежедневный подвоз герыча в течение пяти следующих лет. Поэтому домохозяек в супермаркетах отстреливали вполне себе рыжие субъекты. Ничего нет лучше, чем иметь хорошего инсайдера.