Спасти СССР. Реализация
Шрифт:
«Ай, и ладно!», как Кузя говорит.
Удивительно, но прогулка по старинным кварталам действительно привела в равновесие мысли и чувства.
Спасибо Мигелю, именно ему удалось усмирить ноющего интеллигентика в моей «загадочной русской душе».
Крус не испытывал ненависти к американцам. Просто он знал, четко и твердо: янки — враги. И тут не было никакого надрыва, терзаний и мук. Да что Мигель! У моего деда-фронтовика
«Убей немца! Не промахнись. Не пропусти. Убей!»
Интеллигентик в твоей трусливой душонке будет лепетать о жестокости и ценности жизни? Заткни его. Убить врага — свято!
А не поймешь этого, не впитаешь в кору и подкорку — жди чудовищных мерзостей военного лихолетья, жди изнасилованных и замученных!
Можно, конечно, лепетать в оправданье, что, мол, немецкий или американский народ не виноват, и за Гитлера или Картера не отвечает. Так ведь и фюрера, и президента избирал тот самый народ!
Это простые Фрицы и Гансы обращали в рабство выносливых русских пленных, чтоб те батрачили на «белых господ». Кормили «восточных варваров» помоями и секли плетьми нерадивых, «которые тайком пожрали снятое молоко, предназначенное для свиных маток».
Это простые, простейшие Джоны и Гарри мирно бомбили с безопасных высот города — немецкие, японские, вьетнамские… Жгли напалмом, травили химозой. Во имя свободы и демократии.
«Оправдываешься?» — дернул я губами. Да нет…
Напоминаю себе, что прав…
…Мой самолет будет набирать высоту в ночном небе, так что я никуда не спешил. Миновал тесную и темную «калье» — «Запорожец» еле проедет — выбрался на «авениду» пошире…
— Андрей?
Я сразу узнал этот голос, хотя встретить его обладательницу здесь, в Гаване, казалось совершенно невозможным. И резко обернулся.
— Оля?
Да, это была она, Оля Арсентьева, моя нечаянная подружка, моя отчаянная потеря. В простеньком белом платье девушка выглядела стройной и воздушной, хотя что-то в ней изменилось… Покрасила волосы? Да, заметно… Наложила дорогой макияж? Пожалуй…
На меня смотрела не Оля. Ольга. Прелесть юности — вот что стерлось с ее лица, всё еще нежного и красивого, но слишком взрослого.
— Вот не ожидал… — промямлил я, и выдохнул: — Оль, прости! Я действительно не смог тогда…
— Долг? — серые Олины глаза зло блеснули…
Или померещилось?
Девушка неожиданно легко подскочила ко мне, прижалась вся, жадно целуя и бормоча:
— Я тут рядом живу… Целый год без тебя… Пошли скорей!
Отрывисто смеясь, она схватила меня за руку, и мы побежали через улицу наискосок, сходу нырнув за кованые ворота — во внутренний дворик-патио… в тень колоннады… в полутемную комнату в мавританском стиле…
Меня охватило какое-то томительное безмыслие. Я опростился, скатываясь по спирали эволюции, ведомый горячкой желания. Сладко постанывая, Оля стащила с меня джинсы вместе с плавками, и бросила на резное деревянное кресло, а мои неловкие пальцы расстегнули рубашку-гуайяберу, швыряя ее туда же.
Голый и босый, я ухватился за подол Олиного платья, но девушка, смеясь, отпрянула.
— Ах, извини! — воскликнула она, дурачась. — Совсем забыла! Я же замужем!
Оля демонстративно достала из сумочки золотое колечко, надела его на палец и полюбовалась, отведя руку.
— Я его сняла, — доверительно сказала она. — Как тебя увидела, так сразу и сняла! Скоро полгода, как я Лепнина, а не Арсентьева. Игнат — офицер, служит недалеко отсюда, в Лурдесе…
А я стоял, коченея от стыда, от унижения, и злясь на хорошую эрекцию — телу были безразличны мои душевные корчи.
— Отомстила? — выцедил я, расцепив стиснутые зубы.
— Ага! — с удовольствием ответила Оля Лепнина. — А то — долг! — фыркнула она. — Долг превыше всего, да? Превыше меня? Ох, и натерпелась я из-за тебя тем летом! И осенью… Всё, уходи!
Я, будто оттягивая момент разлуки, неспешно натянул плавки и влез в джинсы. Накинул гуайяберу. Именно в этот момент, в самом конце неудачного «свидания», что-то сместилось во мне, срослось, до кончиков пальцев наполняя спокойной уверенностью.
— Спасибо, Оля, — мягко сказал я, застегивая рубашку.
Девушка недоуменно пожала плечиком.
— Не за что. Прощай, любовничек!
Я усмехнулся, оглядываясь с порога. Всегда хотел небрежно обронить эту фразочку, да повода не было…
— Аста ла виста, бэби!