Специальный рейд
Шрифт:
– Интересно получается... – усмехнулся Басаргин. – Простой женщине-чеченке до президента добраться легче, чем нам и «Альфе», вместе взятым.
– Ничего странного я в этом не вижу, – прогудел Доктор. – Ответ чеченке – мощный пропагандистский шаг... А наши предположения многим покажутся из области гипотетического, а то и вовсе обыкновенным желанием подчеркнуть свою значимость. Они и нам-то кажутся пока не совсем реальными.
– Относительно пропагандистского шага ты очень прав, – согласился Басаргин. – Об этом ответе даже по телевидению, помнится, говорили, текст письма президентской жены опубликовали в газетах, и по Чечне слухи пустили, раздутые в три раза... Потому, наверное, за это дело Мовлади Удугов и ухватился, и воткнул
3
Палата лазарета следственного изолятора, в понимании Заремы, мало отличается от камеры в том же изоляторе. Впрочем, в камере она не бывала ни разу и представляла ее только по рассказам друзей Адлана или Зураба.
Окно здесь в самом деле было забрано снаружи крепкой решеткой, а изнутри прикрыто туго натянутой и пружинящей сеткой-рабицей с мелкой ячейкой, чтобы пациент лазарета не смог добраться до стекла. Ведь стекло в опытных руках может стать опасным оружием. Что же касается тесноты, то комнатушка в торце взорванного офицерского общежития могла показаться залом для танцев в сравнении с палатой лазарета.
Сразу по прибытии, несмотря на позднее время и усталость, Зарему осмотрел, благоухая свежим запахом водки, дежурный врач. Военный непонятного звания, потому что погоны покрывал халат.
– Когда тебе швы сняли? – грубо спросил врач, морщась недовольно. Должно быть, вызвав, его оторвали от приятного занятия.
– Сегодня.
Он смерил давление и покачал головой.
– Какой дурак, матерь их, разрешил тебя перевозить? Ты хоть еще жива?
– Это рыжеглазый... – она ответила, хотя понимала, что ее не спрашивали. Но хотелось, чтобы все знали, что в мире существуют такие рыжеглазые.
– Кто?
– Рыжеглазый... Офицер из ФСБ.
– Фамилия, что ли, такая? Не слышал...
– Не фамилия. Сам он такой. Больной... Всех подозревает...
– Понятно. А тебя подозревать не в чем. Здесь, подруга ты моя, в этих стенах, всех не в чем подозревать. Это я каждый день слышу...
Она промолчала. Но почувствовала отношение к себе как к преступнице, чья вина уже доказана. Этот грубый врач показался ей человеком странным. Он не сочувствует. Он просто, как врач, констатирует ее состояние. И ругается на чью-то дурость. Но на большее не способен. Должно быть, служба сделала человека таким. С кем человек постоянно общается, от тех и перенимает черты характера. Так всегда бывает. Работает в изоляторе с преступниками, потерял сочувствие к людям.
Старый Хаким, что одиноко живет в стороне от родного села Заремы, умеет все болезни лечить, хотя и не называет это лечением. Он только говорит с тобой, а тебе легче становится. Но Хаким всегда говорит одно и то же – чтобы по-настоящему лечить, нужно любить, иначе лечение не получится. Кто человека больше всего любит? Только сам человек. Вот он и должен сам себя лечить. А врачевать может только святой, потому что святые всех любят.
– Контролер! – вдруг очень громко крикнул врач.
Дверь тут же раскрылась, и вошел, тяжело переставляя негнущиеся толстые ноги, мордатый прапорщик-охранник с заспанными опухшими глазами. А Зарема думала, что контролеры бывают только в автобусах и поездах...
– Отведи ее в палату. На три дня я запрещаю допросы. Категорически. Пусть отлеживается. Покойников только мне здесь не хватало!
Зарема, несмотря на неуклюжую грубость его манер, на неприветливость в разговоре, почувствовала благодарность к этому военному врачу. Наверное, под этой грубостью он прячет что-то, что не хочет людям показывать.
Ее повели в палату, оказавшуюся настоящей камерой. Кровать у одной стены, в другую стену вделан столик, и
Утром следующего дня Зарема проснулась от присутствия света. И хотя тусклую электрическую лампочку под потолком никто не отключал, стало заметно светлее, чем вечером. Она посмотрела в грязное стекло. Утро выдалось солнечным и ярким, но за окном, метрах в трех, высилась кирпичная стена, уходящая вверх. Какое-то здание без окон. Однако и это здание не помешало понять, какая погода стоит на свободе. И очень захотелось вдохнуть глоток чистого весеннего воздуха.
Зарема смотрела в окно, пытаясь представить себе этот воздух, но ощущение показалось давно забытым и никак не приходило в тяжелую и душную атмосферу камеры, в перемешанный запах кислого пота, едкой хлорки и обжигающего йода. И в это время она услышала голоса в коридоре. Один голос она сразу узнала. Это говорил рыжеглазый. И не просто говорил, он ругался и, похоже, грозил.
– Все вопросы к врачу, товарищ капитан. Мое дело маленькое.
Вспомнилось, что вчера врач на три дня запретил допросы Заремы. Она снова с благодарностью вспомнила о грубом враче и в самом деле почувствовала, что состояние ее еще очень далеко от стабильного. В голове снова начало штормить, прибой, правда, не был таким сильным, как раньше, но совсем голову не покинул. И она легла на жесткую кровать.
От Шали до Грозного путь не ближний, и просто так в гости из одного города в другой не ходят. И вести не часто приносят, если нет экстренной надобности.
Зарема все ждала какой-то вести от тети Гали. Ей же никто не сказал, что свидания с ней запрещены. Если не сказали, то можно, наверное, кому-то и на свидание напроситься. Но разве сможет сама тетя Галя приехать? У нее работа. Хоть передала бы с кем-то весточку. Должна понимать, как ждет этого Зарема. Что там с ее письмом? Отправилось ли оно по назначению? Стоит ли ждать какой-то реакции? От этого ведь так много зависит...
Она в мыслях снова «прочитывала» то, что написали они с тетей Галей, и многое казалось неправильным, и многое хотелось бы переписать, а за некоторые места вообще было стыдно, и писать их ни в коем случае не следовало...
Но сейчас возможности переписать уже нет. И не будет. Вот только бы это дошло до адресата. Интересно, сколько вообще письма до Москвы ходят. Но это-то письмо не простое. Посмотрят на почте на адрес, сразу такое письмо впереди других пустят. Понимают, наверное, что просто так писать президенту никто не будет...
Но вести не приходили...
Три дня она отдыхала и приходила в себя после тяжелой дороги в Грозный. Видно, военный врач в самом деле попался опытный. Он знал хорошо, как дорожная трясучка может сказаться на послеоперационной голове. Она сказалась даже более основательно, чем ожидала сама Зарема. Если сразу после прибытия на новое место и даже наутро вплоть до обеда она еще чувствовала себя сносно, то после обеда на второй день у нее начались уже настоящие боли, пришедшие на смену прибою, поднялась температура. Днем приходила медсестра. Хмурая, на грубого мужика похожая и речью, и манерами. А вечером, только взглянув в лицо Зареме, медсестра вызвала врача. Пришел все тот же военный с запахом свежей водки. Должно быть, это был его всегдашний запах. Врач осматривал ее не слишком и долго. Долго только в глаза заглядывал, до боли задрав веко и рассматривая белок глаза через какую-то трубку. Потом покачал головой.