Спецназ ГРУ в Афганистане
Шрифт:
— Или?.. — начал заводиться Зубов. — Ну, досказывайте! Или… предательство?
— Я этого не сказал, но вы довольно точно поставили вопрос.
Впервые в жизни Зубов почувствовал страх. Вот он какой! Оказывается, все, что он называл страхом, — и когда в висках стучало «смерть, смерть» на тонущем пароме, и когда у горла торчала финка уголовника, и когда увлеченный своим планом помочь Маслову с правого фланга вдруг понял, что может остаться навсегда среди тех камней, — оказывается, то еще не было страхом. Страх — вот он: липкий пот на ладонях, вцепившихся в подлокотники так, что под ними скрипнула увлажненная обшивка из кожзаменителя;
Казенное лицо майора снова осветилось участливостью, добродушием. Ему хорошо знакомо это секундное смятение почти всех его собеседников, за которым может последовать все что угодно: кто начнет быстро, захлебываясь, выливать из себя виноватый лепет, кто захрипит и зло уставится глазами, потом из него клещами не вытащить слова, а кто и с остервенелым матом бросится на тебя. В эту секунду надо подставить «громоотвод».
— Курите, старлей, — пододвинул Костин пачку американских сигарет, снова сияя лысиной.
Черт его знает, как он «включает» эту штуку: только что была суконная плешь, и вдруг — такой шелковый абажурчик? Как бы то ни было, а «громоотвод» сработал. Зубов вздохом подавил раздражение и нелюбезно ответил:
— Не курю и вам не советую.
Майор удовлетворенно кивнул: ага, парень, значит, с крепкими нервами, можно не церемониться.
— А я не нуждаюсь в ваших советах, старлей, — перешел Костин на грубый тон. — Вы отвечайте по существу. Так что же это было — трусость или преступление?
— Ни то, ни другое, — успокоенно откинулся на спинку кресла Зубов.
— Какое такое «другое»? — перешел на крик особист.
— Вы не допускаете ничего другого? — Зубов уже начинал брать инициативу в свои руки, забавляясь фальцетным криком майора.
— Молчать! Здесь я задаю вопросы. В бою не бывает «другого». Или трусость, или сознательное предательство!
— Бывает, — чувствуя свое превосходство над необстрелянным, скрипящим новеньким мундиром майором, твердо сказал Зубов, стирая с подлокотников потные пятна.
— Любопытно. Просветите, пожалуйста, — начал было ехидничать Костин, но Зубов его оборвал, привстав над столом:
— Я пожалел людей, товарищ майор.
— Пожалел? Каких людей? — особист даже растерялся на мгновение.
— Обыкновенных. И наших, и афганцев. И больших, и малых…
— Что ты несешь? В другом месте расскажешь эти сказки!
— Моя совесть чиста, товарищ майор, — встал и выпрямился Зубов. — Не нравится, как я воюю, — берите роту и ведите сами.
— Запомни, старлей, ты теперь под нашим особым наблюдением.
— Не там врагов ищете! — не спрашивая разрешения, удалился Зубов, громко хлопнув дверью.
Бой у кишлака Кандибаг
С вершины каменистого хребта вот уже двадцать минут неистово, бессмысленно-агрессивно, без умолку бьет по позициям разведроты душманский «ДШК». Огонь автоматических пушек советских БМП не пробивает каменную ограду, за которой прячутся отчаянные пулеметчики.
В окуляр с десятикратным увеличением Зубов разглядел мастерски сделанное каменное кольцо не меньше метра толщиной. Моджахеды умели строить такие гнезда, в которых без цемента груда камней превращалась в монолит. Видя эти сооружения, разведчики
После взрыва наступила тишина. И в наушниках, и без шлемофона. Вытерев пот со лба и прижав к горлу ларингофоны, Зубов отдал приказ прекратить огонь, хотя и так уже никто не стрелял. Тяжело опираясь на выступы внутри башни, он вылез наружу и присел у опорного катка машины с теневой стороны.
— Ну и здорово же вы их! — восхищенно прокричал откуда-то взявшийся Ержан.
— Да ну их! — устало отреагировал Зубов. — Водичка есть, джигит? Дай-ка глотнуть. Пустыня в горле. — И жадно припал к фляжке, успевая спрашивать между глотками: — Раненые есть? Колонна в Асадабад дошла?..
Допив воду и выслушав подошедших вслед за Ержаном Вареника и Губина, что колонна, которую они сопровождали, уже на месте, что люди все целы, что из потерь только разбитый пулеметом триплекс на 675-й, Зубов вместе с утолением жажды почувствовал неизъяснимую ребячливость, неудержимое озорство. Бросил фляжку вверх и, когда Ержан протянул за ней руку, подсек его одной ногой, другой двинул Губина так, что тот отлетел метра на три, а руками обхватил Вареника и, повалив, катался с ним по земле, сквозь хохот повторяя его украинский выговор: «Трыплекс зломалы, хадюки!» Столько было хозяйской жалости в Гришиной интонации. Никто бы о нем и не вспомнил, если бы были другие потери… Удержаться от смеха невозможно. У командирской машины разведчики устроили кучу-малу, заражаясь тем же молодым озорством, радостью живых здоровых людей, которых сегодня миновала участь, постигшая триплекс.
У потехи свой час. Какое-то кем-то отмеренное время можно кричать, хохотать, волтузить друг друга. И вдруг кончается оно, это божественное время озорства. Все, как по команде, вскакивают и смущенно отряхиваются.
— Ну вот и все! — обвел взглядом своих разведчиков офицер. — Собирайтесь обратно.
— Есть! — дружно ответили ротному солдаты, снова возвращаясь в уставную воинскую серьезность. Взводные Ержан, Губин и Вареник, проверив людей и оружие, по очереди доложили командиру о готовности.
— За мной в колонну марш! — скомандовал в ларингофоны Зубов, и машины с десантом на броне, лязгая гусеницами и поднимая хвосты густой афганской пыли, двинулись «домой», к Джелалабаду.
«Домой!» И хотя это не то заветное «Д о м о й!!!», которое живет где-то в сокровенном уголке души, все же обратный путь не сравним с путем т у д а. Эти два часа до Джелалабада в расслабленном душевном «кайфе», когда и духота не так давит, и пыль не так горчит, когда уже знаешь, что на пути не должно быть неожиданностей, броня крепка и горючего достаточно, — эти два часа превращаются действительно в путь домой.