Спенсервиль
Шрифт:
– Антиохия – еще не вся страна, Джеффри.
– Конечно. Но черт возьми, нет ничего более жалкого, чем закоренелый революционер, которого вдруг лишили смысла его деятельности. Революция всегда пожирает своих детей. Я это знал и понимал еще тридцать лет назад. Просто не ожидал, что сам так скоро окажусь у нее на тарелке.
– Тебя уволили?
– Нет. В университетах этого не делают. Просто в одно прекрасное утро мы с Гейл проснулись и сами приняли такое решение. Из принципа. Глупо, конечно.
– Нет. Умно. И правильно. Про себя я такого сказать не могу. Хотел
– Почему? Из-за сокращения?
– Угу. Ирония судьбы: плата за победу – стать безработным.
– Да, но ты-то хоть победил. А мне уже не приходится ожидать наступления на земле социалистического рая. – Джеффри допил пиво и смял банку. – Политика высасывает человека. И разделяет людей.
– Что я тебе и говорил. – Кит посидел немного молча, обдумывая все сказанное Джеффри. Они были друзьями еще с самого детства; но и тогда, и потом жизни их складывались очень по-разному; у них постепенно сформировались совсем разные взгляды и убеждения; в последний год учебы в колледже обоим даже стало казаться, будто между ними уже нет и не может быть ничего общего. На самом же деле общего было гораздо больше, чем они тогда думали.
Они с детства играли вместе, потом вместе ходили в одну и ту же школу, в один день поступили в один и тот же колледж. Каждый из них считал себя честным и порядочным человеком, возможно, в чем-то идеалистом; каждый, наверное, верил, что действует из самых лучших побуждений. Каждый из них служил своему выбору и делу, в то время как другие предпочли оставаться в стороне. Но в конечном итоге и у того, и у другого сложилось ощущение, что его обманули, им воспользовались, его в чем-то ущемили – хотя и каждого из них по-своему. И вот теперь они, два старых приятеля, сидят тут, в Спенсервиле, на террасе, явно перебрав по части пива.
– Мы с тобой оба, дружище, оказались на мусорной свалке истории, – проговорил Кит. – Оба проиграли эту войну, и оба сейчас – никому не нужные пережитки прошлого.
Джеффри согласно кивнул.
– Ну что ж, быть может, следующие тридцать лет проживем правильно.
– А возможно, и нет. Но тех же самых ошибок мы уже не повторим.
– Да, но прошлое-то, Кит, все равно на нас висит. Тут пошли слухи, будто мы с Гейл – «красные». На самом-то деле не совсем так, но получать репетиторство такие слухи не помогают. И что нам теперь делать? Стать истовыми прихожанами местной церкви? Одеваться на Четвертое июля только в красное, синее и белое? Записаться в республиканскую партию?
– Боже упаси.
– Вот именно. Мы такие же радикалы, какими были всегда. Не можем же мы измениться.
– Это верно; но ведь вам это и нравится. Вот почему вы здесь. В Антиохии ваш поступок не вызвал бы ни у кого никакого интереса. А тут вы – нечто необычное, странное и опасное.
Джеффри хлопнул себя по колену.
– Точно! Тут время словно застыло; какая-то временная аномалия. И мне это нравится. – Он посмотрел на Кита. – А тебе? Ты сам понимаешь, почему оказался здесь?
– Думаю, да.
– Почему?
– Н-ну… я прожженный циник. Не думаю, будто в этих краях
– Да. Цинизм – это заболевший юмор. Герберт Уэллс так сказал. Надеюсь, ты тут поправишься.
– Я тоже надеюсь.
– Быть может, и я вылечусь от своего идеализма. Знаешь, кто такой идеалист? Человек, который считает, что если роза пахнет приятней, чем капуста, то из нее и суп должен получиться вкуснее. И я такой. Вот в чем моя проблема. Вот почему я нищий, без работы и вообще социальный изгой. Но я не циник. Всегда есть надежда.
– Да поможет тебе Бог. Могу я адресовать атеисту подобное пожелание?
– Сколько угодно. Ты в местную церковь не ходишь?
– Нет.
– Надо.
– Джеффри, и это говоришь ты?!
– Да… Я видел, что значит сила религии – в Польше, в России… Сам я не верю, но знаю, чем может стать вера для мятущегося ума. Так что небольшая доза веры тебе не повредит.
– Возможно.
Джеффри неуверенно встал.
– Ладно, дружище, мне пора трогаться. А то опоздаю к ужину. Приезжай завтра к нам вечером. Гейл хотела тебя повидать. Мы с ней по-прежнему вегетарианцы, но можешь прихватить для себя поросенка или чего тебе хочется. А вино и пиво у нас есть. Пить мы пьем.
– Это я понял. – Кит встал, тоже пошатываясь. – А в котором часу?
– Какая разница? В шесть, в семь. Да, и у меня еще кое-что припрятано. – Джеффри подошел к лестнице и ухватился за столбик крыльца, удерживая равновесие. – Слушай, если хочешь, прихвати с собой кого-нибудь. Подругу, а?
– Нет.
– А как ты решаешь проблему секса? Не кидайся на молодняк. В этом городе полно разведенок. Они будут тебе очень рады.
– Ты доедешь сам?
– Без проблем. Прямая дорога. Мы снимаем ферму и несколько акров земли, выращиваем там овощи, чистые, без удобрений. Это в двух милях отсюда. Бывшая ферма Бауэров.
– Давай, я тебя довезу.
– Не надо… если меня остановят, Гейл сможет все уладить. А если остановят тебя, то все, тебе конец.
– С чего ты это взял?
Джеффри сделал несколько шагов назад, к Киту, и положил руку ему на плечо.
– Я приехал специально, чтобы сказать тебе это… все равно бы сказал, даже если бы у нас не получилось разговора. У Гейл есть один источник… близкий к полиции… в общем, он работает в полицейском участке, но я тебе этого не говорил. Так вот, там все убеждены, что Бакстер за тобой охотится, и, думаю, мы оба понимаем почему. Будь чертовски осторожен, дружище.
– Спасибо.
Джеффри немного поколебался, потом проговорил:
– Не знаю, поддерживали ли вы с ней какие-нибудь отношения, но у меня такое чувство, что вы двое… что я хотел сказать?.. Я никогда не мог представить вас врозь… всякий раз, когда я видел Энни, то вспоминал о Ките, а когда увидел тебя здесь, то сразу же подумал об Энни; мне даже казалось, что сегодня вы и дверь мне откроете вместе, как вы всегда делали в Боулинг-грине… Господи, кажется, я заболтался. – Он повернулся, спустился по ступенькам, прошел, не раскрывая зонта, прямо под дождем к машине, сел и уехал.