Сперматозоиды
Шрифт:
Они довольно долго встречались (мыльная опера, кабы не наяву), в один же из вечеров крепко выпили — тогда-то и свершилось «грехопадение», тогда-то Сана и проидеализировала П., отделив созданный воображением образ от реального человека, — да, собственно, без идеализации количество смешных любовей быстро сошло б на нет, что nature, привыкшей от случки к случке плодиться да размножаться, невыгодно: дважды два… Однако Сана плодиться и размножаться не намеревалась. Выбравшись E2-живой из капкана тихой семейной жизни, она не ведала еще о любви безусловной, восхищении без поклонения и зуда обладания другим человеком, а потому принимала за нее страсть, тепло или желание чувствовать себя защищенной: всегда благодаря кому-то, всегда за чей-то, если рассудить, счет, что, как она сама вскоре поймет, не столь грустно, сколь глупо.
Люблю, сказала мышка Мауси проходящему мимо Котауси, выучившему, как тот попугай, одно лишь НЕТ — вжик-вжик-вжик, и снова ты мужик: шестеренка, изобретенная в античности, «Мы танцуем с тобою наш последний медляк: я танцую хреново, ты танцуешь
[привет от Уинстона Смита]
Поначалу она думала о П. непрестанно, чем, наверное, вызывала невольное возмущение личного его пространства — пространства, в котором Сане отведена была почетная, но невероятно унылая, friend-койка. Что же касается всех этих шуточек на тему «дружеского секса» да укропа королевы Анны, пороха с верблюжьей слюной, живых головастиков, железной ржавчины, акации, ивового листа да кипяченной в масле ртути (или так: «При составлении брачного контракта солдат Джейн потребовала от солдата Джонни включить в список такой пункт как «прерванный половой акт»»), то нельзя сказать, будто все это осталось за кадром и совсем уж не давило на психику. О, распоротое равновесие, которое хранила она в сердце своем, словно хрустальный шарик, боясь разбить!.. Как мечтала Сана остановить стрелку секундную — и как быстро передвигалась даже часовая! Нет-нет: она, разумеется, не думала ни о бабочках из марципана и мастики, ни о пошленькой лебединой паре на дурацком свадебном торте, ни о «крепком жизнеспособном приплоде» — все это в прошлом, развод плюс один, повторяться нет смысла; был у невесты когда-то — а странное ведь словечко невеста, — и «букет-паук», от плотной середины которого расходились в разные стороны изящные линии; было и путешествие к самому красному морю — пирамиды, верблюды, арабы, теряющие при виде белой ledi рассудок: что с того?..
52
Сетевой фолк.
П. был близок, как никто — и одновременно недосягаем: вот Сана и захлопнулась, будто шкатулка музыкальная, вот и проглотила ключик, дверь волшебную анимы — отпирающий, а потому мелодия небесная не прозвучала, а потому балерина, появляющаяся на серебристой поверхности игрушечного рояля, уснула и уже не показывалась…
Как банально, как пошло, морщилась Сана: роман — если ЭТО можно, конечно, назвать романом, — с тем, кто использует в качестве тяглового и пахотного животного более чем ординарное существо по кличке жена, и ничего (скука какая!) менять не собирается? Просыпаться и засыпать в одной постели, вот, собственно, и всё, Сана: такова, на самом деле, твоя «банальщина», такова «пошлость» — не ты ли призналась себе в этом, потягивая в «Квартире 44» жидкость счастья?.. На тебя с любопытством посматривают, но ты, конечно же, никого не замечаешь — ты привычно иронизируешь и, подзывая официанта, барабанишь по столу пальчиками: «Вели, государь, мне дать из своей государевой аптеки водок». [53]
53
Челобитная XVI в., Москва.
Много позже тот, кого науки любовной ради исследовала Сана едва ли не по органолептическим [54] признакам, скажет: кажется, я мешаю тебе, и она кивнет — разумеется, мешаешь. Да, она задыхается, ей словно жгут на горло [55] наложили… И улицы, и деревья, и люди, и звери, и монастырь этот — все мертвое, мертвое: мертва и она, Сана, и звонок П. не в кассу, звонок П. не имеет значения, потому как задачка не имеет решения — что на Земле, то и на Небе, да только если на Земле помоечка, если на шарике — отзвук, что ж над шариком-то?..
54
Цвет, запах, мягкость, загрязненность.
55
Жгут на горло, разумеется, не накладывается.
И — вот она, кипарисовая аллея, вот монастырские кельи, гробы у глухой стены… Сухо, зябко — да страшно, Сана, чего уж там! Звериного одиночества, тоскливым своим капюшоном тебя накрывшего, бежишь: потому ходишь вокруг да около, в храм никак не войдешь, а когда, наконец, решишься, неловкость одну и почувствуешь, а дальше… Дальше вот так: гони, гробунок, э-эй! Поди, докажи, будто не тварь дрожащая! А коли переступишь, посмеешь коли переступить, в покое все одно не оставят: в том-то и гнусь… Назад, на шарик, чтоб дурь из башки повышибить: «Да мне крышка, крышка! — кричишь ты, судорожно пытаясь остановить поток пахнущей хлоркой слизи. — Хочешь убить свободу? Позволь сперматозоидам добежать: слоган, ха-ха, слога-ан…». Значит, стремящиеся уйти — из-за страха останутся, а не потому что не в силах закон нарушить… Купи-продай — да сделка же, сделка: как ты — так и к тебе, а возненавидеть посмеешь — так бумерангнется, мама не горюй! «Быть в позитиве» выгодно, легче легкого арифметика; главное, чтоб не до кровищи тошнило-то… Есть, правда, одна нестыковочка — ни сном ни духом Любка про бумеранг тот: страшней войны герла в кривом зеркале, страшней смерти — можно ли такой верить?… Вот и Смита [56]
56
«1984» Дж. Оруэлла.
Подобно Уинстону Смиту, записывавшему в дневник сомнения насчет правильности партийного учения, записывает Сана все, что касается правильности так называемого Высшего Замысла — чаще всего тот представляется ей чудовищным: или она чего-то не понимает?.. Ок, ок — пусть ей объяснят. Пусть хоть кто-нибудь, раз в жизни, объяснит, что, черт возьми, происходит на самом деле: если г-н Б. предполагает, будто она схватывает на лету все Его более чем пространные намеки, все Его знаки, то Он сильно ошибается! Почему в школе — одни буквы да цифры, пять химий в институте — зачем? Для чего приходят в сны ее препараты (чаны с формалином, сборящаяся на коленках трупов кожа) — неужто именно ей, Сане, было нужно все это?..
В ней, наверное, взорвалась тогда целая вселенная. В зрачках прозвенела ярчайшая вспышка синего: в точности, как глаза П. Потом все куда-то ушло, оставив лишь голубоватую, с еле заметным перламутровым оттенком, горку… Колумбарий чувств-с: Сана собрала пепел в коробочку, да и сложила в заветный ларчик: свет мой, зеркальце… «Как разорвать энергетическое кольцо? Как освободиться?» — спрашивает она звенящую пустоту и почти не удивляется глухому рефрену Смита: «Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре, а ты не можешь, не можешь ничего сказать: задачка не имеет решения… Это всё крысы, крысы… Эх, если б не крысы, Сана, если б не эти проклятые крысы!..».
Потом, в самый разгар изматывающих бессонниц, материализовался Володя: недавно разведенный и потому легкий, всех любящий («ja tebja obozaju», sms). Зверюга ласковый! Главное не испугаться, искрометную легкость его принять… возможно ли? Сана лежала пластом несколько дней, а то, что в трубку кашляла, когда на работку-то звонила, так то не в счет: счет на бутылки коньячные шел («Старый Кёнингсберг» — раз-и, «Старый Кёнингсберг» — два-и, «Старый Кёнингсберг» — три-и…), поэтому после того как алло прохрипела, для ответа на «Как жизнь?» в кармашке мозга одно лишь «Подыхаю» нашла («Старый Кёнингсберг» — четыре-и…) — «Прости, что-то со связью…»: вот и славно, не хватало еще, чтоб он ее в таком состоянии…
Отражение, если б Сана удосужилась посмотреться в зеркало, впечатляло — сине-серые круги под глазами, щеки в красных пятнах, слипшиеся ресницы, опухшие веки… Оплакивала ли она себя, жалела ли себя эгоистично? Едва ли — скорее, «заливала» то, что в одиночку душе ее было никак не осилить (ниасилил, новояз двадцать первого) — или, быть может, справляла своеобразные поминки по чуду чувства, чистейшая энергия которого, как ей казалось тогда, сливалась прямиком в унитаз… «А ведь могло быть и хуже!» — слабо обнадеживал Плевако. [57] О, как мечтала Сана утонуть в П., уткнуться носом в ёжикотуманный его затылок, а потом взять, да и лизнуть, словно рождественский леденец, обманный его зрачок — да вот, кажется, войди П. сейчас, и Сана оживет, моментальная реанимация: отвратительная коньячная маска упадет на пол и разобьется… Милый волк (волк сидел на карнизе, видела Сана), коли не съешь, почему не отпустишь, не остановишь? Зачем тебе я, для чего встреч со мной ищешь, почему Саночкой называешь? Papa– papa, если б знал ты, что будет, неужто позволил бы живчикам добежать?.. И пр. и пр.: Сана причитает целый день и весь следующий («Старый Кёнингсберг» — раз-и…), а на третий — под пиво — начинает различать некоторые предметы. Вот, к примеру, если доползти до ванной, то можно разглядеть на полочке такой предмет как Britva Obiknovennaja: в пластмассовом стаканчике, la-la, убей меня нежно, дзынь-ля-ля… «Я еду!» — «Володя, нет, я заболела…»: он кладет лед на лоб Саны и целует в ложбинку шеи; рефрен сансаркиного rondо, [58] конечно же, всё будет хорошо. «Когда?» — спрашивает вдруг Сана с пугающей серьезностью. — «Что — когда?» — отстраняется Володя. — «Когда хорошо будет? Ты скажи, я запишу. На стенке, здесь вот… на этом самом месте. 365 палочек начерчу, и еще… еще столько же… я ведь столько палочек начертить могу, сколько нужно, — а потом вычеркивать буду… минус один мозг, минус тридцать…»
57
Фраза, с которой Плевако обычно начинал выступления в суде.
58
Круг.
Володя касается Саны, пожалуй, даже слишком бережно — касается так, будто у нее нет кожи: да у нее и впрямь, поражается он, нет кожи! Женщина без кожи: что с ней делать теперь?..
Она вертит в руках концентрат стеклоомылителя и, читая по слогам меры предосторожности — «Не принимать внутрь, вызывает отравление», — начинает с чистого листа.
[распоротое равновесие]
Она выплыла, конечно: это называется «взять себя в руки», «поставить голову на место» — как там еще говорят? Душа отторгает чужеродную, сотканную из боли, субстанцию: вытеснение, замещение, как учили… Слова-слова, думает Сана, много-много слов, как много, целая бесконечность! Хрустальная «восьмерка» не ею изобретенного любовного велосипеда разбивается вдребезги, аmen.