Спи ко мне
Шрифт:
Наташа поднялась по мраморной лестнице на второй этаж, и оказалась в коридоре, отделанном ламинатом и ковролином. Распахнула дверь нужного кабинета. И застыла на пороге огромной залы. Рабочие столы, за которыми сидели люди в серых костюмах, располагались у самых стен и почти не привлекали к себе внимания. Пространство – вот что бросалось в глаза в первую очередь. В центре залы было так много свободного места, что можно было танцевать вальс, и кружащиеся пары не задевали бы столы и не отвлекали работающих за ними серых людей. Возле резной, с позолотой, двухстворчатой двери, сохранившейся, верно, с тех времён, когда это
– Вы к кому? – тоном государственного обвинителя спросила она, когда Наташа замешкалась на пороге.
– Мне к Петру Петровичу, – заученно улыбнулась Наташа.
– Улыбайтесь-улыбайтесь! – посоветовала женщина-гренадёр. – Тогда обтяпаете делишки. Петру Петровичу всегда нравились такие… долговязенькие, глазастенькие, глуповатые фефы.
– Глуповатые фефы? – прищурилась Наташа. – Лет двадцать назад вы тоже были одной из нас?
– Пётр Петрович вышел покурить, подождите его – как ни в чём не бывало сообщила женщина-гренадёр и сделала приглашающий жест в сторону массивного стола, стоявшего в стороне от прочих.
Наташа присела на стул для посетителей. Напротив стола Петра Петровича располагался заброшенный камин. Внезапно камин застрекотал, и из него, как длинный язык, высунулся листок бумаги. Сидевший рядом клерк подбежал к камину, выдернул листок из скрытого в тени лепных завитушек факсового аппарата и сломя голову умчался прочь.
Распахнулась тяжелая балконная дверь, мелькнул, как видение, головокружительный вид на Неву. Наташа успела разглядеть мраморные перила, колонну, массивную пепельницу. Дверь закрылась.
Пётр Петрович, удовлетворивший потребность в никотине, радостно потирал руки.
– Бросил курить! – объявил он. – Теперь – не больше трёх в день. Это была вторая.
Лучшего момента для обсуждения деталей рекламной кампании было не найти. Но строптивый Пётр Петрович не захотел ничего обсуждать. Он даже не пожелал ознакомиться с предложениями, которые привезла ему Наташа. Вместо этого открыл на своём компьютере сверхсекретный план продвижения, подготовленный для московского филиала, выделил в нём три графы и сказал:
– Не надо выкрутасов там, где это не надо. Просто повторите у нас все пункты, кроме тех, что я отметил. Объясняю, почему не надо этих трёх. Концертов у нас хватает. Своих. Не надо каких-то незнакомых пижонов из Лондона привозить. Минус один. Брендирование станции метро. Это вообще ни в какие ворота. Ни в Нарвские. Ни в Московские. У нас не так много станций, как у вас. Всё на виду. Обалдели? Взять целую станцию и увешать только нашей рекламой? Это же неприлично. Что люди подумают? Что мы какие-то выскочки-однодневки. А мы – авторитетный мировой бренд с богатой историей. Минус два. И третье. Интернет. Почему я должен платить за Интернет, если за него уже в Москве заплатили? А? Вот я вас и подловил. Интернет-то у нас всеобщий. World Wide Web называется. Что в переводе означает Всемирная Сеть! Всемирная! Здесь написали, в Никарагуа прочитали. Короче, вычёркиваем. И таким образом сумма меняется… И становится…
Наташа уже представила, как она с позором возвращается в Москву… И зачем только она потратила полдня на составление пяти оригинальных планов продвижения с учётом специфики города Санкт-Петербурга,
– Вот какой она становится, – Пётр Петрович открыл отдельный документ, скопировал туда цифру и тут же стёр – в целях конспирации. – Понятно вам? И как раз столько нам и выделили!
Наташа внутренне возликовала: итоговая сумма почти втрое превышала ту, которую она надеялась выцарапать из директора питерского филиала, к тому же этот ангелоподобный мужчина невозможного не потребовал и пытку дополнительным концертом применять не стал.
– Не расстраивайтесь, что я раскусил ваш трюк с Интернетом, – сказал ангелоподобный. – Я вам лучше сейчас скажу, где можно вкусно и недорого пообедать. Записывайте, потому что объяснять буду долго. А концертов у нас хватает. Вот, вчера был один, например… Ну, записывайте, записывайте!
«Потому что вчера концерт был», – вспомнила Наташа. Камин застрекотал вновь. Новый клерк подбежал к нему и храбро сунул голову внутрь.
Глава двадцать пятая. Дремлет притихший
До Московского вокзала Наташа решила добраться пешком – карта была при ней, а стоило только засомневаться в правильности выбранного пути, как рядом появлялся какой-нибудь симпатичный тихий человек и указывал верное направление.
День клонился к вечеру, и небо из серого стало свинцовым. Пешеходы еле-еле передвигали ноги, как будто небесный свинец действовал на них отравляюще.
В поисках тихой кофейни Наташа свернула с Невского на Малую Конюшенную. На углу, на сваленных в кучу каменных плитах, непонятно как удерживая равновесие, стоял трубач и наигрывал какую-то почти забытую мелодию. Люди останавливались послушать, кидали деньги в его чемоданчик.
– Дремлет притихший… – вдруг запел мужчина в болоньевой куртке.
– Северный город! – вторили ему красивым дуэтом мать и дочь в одинаковых красных спортивных шапочках.
– Низкое не-е-е-бо над головой! – дребезжащим голоском подтянула старушка.
И уже хором, все вместе, обнявшись:
– Что тебе снится, крейсер Аврора, в час, когда утро встаёт над Невой?
Наташа обнаружила, что тоже поёт вместе со всеми, поёт, не помня ни слов, ни мелодии…
А через пару минут никого вокруг уже не было: ни музыканта, ни слушателей, только мелькнули вдалеке спортивные красные шапочки, и пропали.
Наташа быстро пошла вперёд по улице, притихшей и дремлющей под свинцовым небесным колпаком, но, почувствовав на себе чей-то тяжелый взгляд, резко обернулась. Прямо на неё пронзительно смотрел трёхметровый бронзовый Гоголь. Словно под гипнозом, она сделала несколько шагов к монументу. В ближайшем фонаре зашипело, пенясь и грозя выплеснуться наружу, масло – или, быть может, перегорая, забилась в агонии электрическая лампочка. Замерло движение на Невском проспекте. В наступившей тишине ударил колокол Казанского собора. Процокали по брусчатке – каблуки? копыта? Прошлое с настоящим перемешалось совершенно. Монумент дохнул на закоченевшие пальцы, поддёрнул половчее шинель, облизал губы тонким, маслянисто блеснувшим языком – и наваждение исчезло. Только в ограде, возле самого постамента, лежала теперь тушка голубя, аккуратно обезглавленная.