Список Мадонны
Шрифт:
— Но сейчас поговаривают о мятеже, — сказал Мартин. — Кое-кто считает, что немного осталось ждать до того, как мы все восстанем и выгоним британцев с нашей земли. У Луи Жозефа Папино много последователей среди патриотов.
Дядя сплюнул на землю.
— Папино — мечтатель, а англичане победят. Не ошибись, племянник. А теперь вернемся к другим вещам. Твои уроки английского языка начинаются с сегодняшнего дня.
Уроки Мартина продолжались в период подготовки к восстанию в 1835–1837 годах. А когда беспорядки пришли в Сент-Шарль и Сент-Юстас осенью 1837 года, Мартин спокойно практиковался в
Мартин уже добился неплохих результатов в изучении английского языка, когда Антуан наградил своего племянника вторым подарком. В отличие от нового языка, знание которого должно было храниться в тайне до той поры, пока он не покинет замкнутую враждебность Шатоги или Сент-Клемента, этот дар не нужно было прятать. Они сидели на берегу реки, смотря на лодки и на холмы, покрытые зелеными пятнами фермерских угодий, когда Антуан достал откуда-то карандаш и бумагу.
— Рисуй! — лаконично потребовал он.
В ответе Мартина сквозил ужас:
— Но, дядя, мне никогда этого не разрешали. Папа говорит, что это занятие только для лентяев и транжиров.
— Твой отец — дурак. Я думал, мы уже договорились об этом. А теперь рисуй. Все, что видишь.
Мартин рисовал дольше получаса, не обращая внимания на то, что почти половину этого времени Антуан пристально наблюдал за ним, оставив свой незаконченный рисунок лежать на коленях.
Он взял бумагу из рук Мартина. Фигуры были нарисованы грубо, стилизованно, но оставляли впечатление. Деревья стояли покосившись, а лодки словно пытались поцеловать реку, которая струилась сквозь толстые карандашные линии последовательностью водоворотов. Возвращая рисунок, Антуан сказал:
— Теперь мы знаем, чем тебе следует заниматься.
Двумя месяцами позже краски, палитра и мольберт прибыли из Монреаля вместе с кое-какими книгами.
— Вложение денег, — ликовал дядюшка.
Мартин был вне себя от радости. Теперь у него появилось честолюбивое желание. Когда у него будет достаточно денег, он покинет Сент-Клемент и всю эту местность и уедет учиться рисованию. В Монреаль, Нью-Йорк, Париж. А когда станет знаменитым, то вернется сюда, чтобы забрать мать и дядю туда, где они могли бы жить настоящей семьей, подальше от глаз и языков тех, которые, по любимому дядиному высказыванию, «заменили правду предубеждением и назвали это Божьей волей».
Жанна Кузино любовалась сыном. Да, он был симпатичным мальчиком. Высоким, как его отец, но с добрыми и понимающими глазами, каких не хватало Франсуа Гойетту. Голубоглазый и светловолосый, он улыбался так, что делал людей счастливыми. Говорил он медленнее, чем большинство молодых людей, но его голос казался мягким и успокаивающим, как только ты привыкал к нему. Она подумала о девушках. Вернись молодость к ней, она нашла бы ему самую красивую. Но она его мать. Он никогда не заговаривал с ней о девушках, за исключением одного случая, когда упомянул о том, что обожает суженую своего брата Жозефа-Нарсиса. Что он тогда сказал? Что ему понравилась Домитиль, но она никогда не полюбит такого, как он.
— Ты знаешь, я не смогу приходить к тебе так же часто теперь, когда нет дяди Антуана. Ты будешь скучать по нему, маман?
— Конечно не так, как ты, сынок. Мы
Мартин смахнул слезу.
— И я тоже, маман. — Он взял ее за руку и проводил к обеденному столу. — Но уход от нас дяди Антуана сделал еще более необходимым принятие решения. Я не хочу оставаться здесь и не хочу покидать тебя. Но я не смогу видеться с тобой. — В отчаянии он покачал головой.
Жанна Кузино погладила руку сына.
— Молись, Мартин. Молись и отдайся в руки Господа.
— Это всегда смущало меня, маман. Как Господь даст мне понять, чего Он хочет?
— Это откроется само, и ты будешь его частью, и в своем сердце ты почувствуешь наставление Господне. Но… — голос ее внезапно зазвучал тише, стал более близким. — Богородица. Вот кого лучше всего просить. Иисус сделает ради нее все, как любой хороший сын сделает все для своей матери. Молись Всевышнему через Мадонну. — Она резко встала. — А теперь дай-ка я приготовлю кофе, какой ты любишь. Тебе пора уже идти. В темноте ты пойдешь медленнее, а завтра на работу.
Дом семьи Гойетт был самым заметным в деревне. Двухэтажный, с большими каменными трубами на каждом скате крыши, на фундаменте из больших валунов, он всем своим видом говорил об уютной респектабельности. Гости, поднимавшиеся по лестнице с перилами к парадной двери, имели все основания полагать, что Франсуа Гойетт был в самом деле удачливым человеком. Несмотря на то что была середина недели, никто не работал, все праздновали Успение Богородицы. Семья Гойетт собралась на святую мессу, чтобы почтить Пресвятую Деву, а после пообедать плодами щедрой земли за большим столом, на одном конце которого стояло резное кресло.
После обеда трое мужчин собрались вместе в небольшой гостиной.
Говорил Франсуа Гойетт, обращаясь при этом к человеку моложе себя, стоявшему справа от него. Другой человек, еще моложе первого, вежливо слушал, то и дело украдкой посматривая на симпатичную темноволосую молодую женщину, помогавшую убирать посуду с длинного стола.
— Будь осторожен, Жозеф. На этот раз ты у всех на виду. Британцы не забудут тысяча восемьсот тридцать седьмой, и если что-нибудь произойдет в тысяча восемьсот тридцать восьмом, то люди могут лишиться жизни за то, за что их помиловали в тридцать седьмом. Британское правосудие. — Франсуа Гойетт невесело рассмеялся.
Жозеф-Нарсис Гойетт только пожал плечами.
— Ты забываешь, папа. Это не игра. Это не то, что мы должны выиграть, потому что так нужно. Мы попытались в прошлом году и потерпели неудачу. Но мы извлекли урок.
Его приятное лицо раскраснелось от эмоций, и говорил он не обычным спокойным тоном воспитанного человека, а пылко и страстно:
— Это так просто, папа. Британцы должны быть изгнаны с нашей земли. И не важно когда: сейчас или потом. С моей помощью или с чьей-то еще. С помощью вот Мартина. Или его сына. Наших сыновей. Не важно, с чьей помощью, но главное — когда?