Список войны
Шрифт:
— Печать мне передает, дела колхозные. Сейф, прочную ерундистику. Бумажки с цифирью… — Татьяна усмехнулась.
— Значит, председательшей будешь?
— Из меня председательша, как из тебя, Клань, испанский генерал, этот самый, фашист что… Франко, вот он, или султан турецкий. Где сядут, там и слезут. Но на время, пока председателя нового не подберут, придётся, видно, эти вожжи в руки взять. Должен же кто-то колхозом заведовать.
На следующий день, едва на востоке высветилась розовиной тонёхонькая радостная полоска, как с севера, со стороны далёких гор, примчался резвый ветер, обварил секущим холодом разнеженную, распаренную со сна землю, заставил умолкнуть затянувших было свои песни птиц, покуражился
Тишина царила недолго. Вслед за ветром приплыли разбухшие круглобокие тучи, и посыпал дождь — холодный, мелкий, липкий, вызывающий ощущение чего-то недоброго, тревожного, затяжного, чему, пожалуй, и названия-то не было.
На лице Зеленина за одну ночь собралось столько морщин, сколько может быть уготовано человеку разве что на всю жизнь; они глубоко изрезали лоб, щёки и были похожи на боевые шрамы. Когда Татьяна Глазачева вошла в правление, председатель стоял у окна, глядя на посвинцовевшее недоброе небо, пришёптывал что-то, — кажется, матерился. А может, и не ругался, но губы у него странно приплясывали.
Глазачева кашлянула, и председатель оторвался от окна. Подобрался. Губы у него поджались.
— Самое первое дело тебе, Татьян, — убрать и вывезти хлеб.
— Под дождём? Мокрый? Да такой хлеб, что на поле, что и в деревне — всё едино: сгниёт. Его ж сушить надо.
— А ты не дай сопреть. На каждый дом, на каждую семью выдели по толике, по снопу, по два, по пять — где сколько народу на сегодняшний день имеется, в зависимости от этого и выделяй. Пусть хлеб в избах высушат, до кондера доведут. Если мы, мужики, к зиме Гитлера не расколотим, не вернёмся, придётся вам, бабам, на этом хлебе сидеть, голод одолевать. А вернёмся — беду поправим, в степи коз набьём, в воде рыбы наловим, — выкрутимся, одним словом. — Зеленин вздохнул. — Но подсказывает мне моё магнето, хрипучее и наполовину уже изношенное, — председатель похлопал рукой по левой части груди, забрал рубаху в кулак, — чует механизм, что Гитлера к зиме не одолеем. Так что готовьтесь, бабы, к лиху. Ты, Татьяна, тяни до моего прихода лямку, — зачастил он неожиданно. — Если не убьют, приду, благодарен тебе за работу твою честную буду.
— Я же баба, Зеленин, ну какой из меня председатель? Ба-ба, она, ведь не головой, а сам знаешь чем думает!
— Невысокого же ты мнения о себе. Невысокого. Ну да ладно, делать нечего. Принимай бумаги!
Татьяна Глазачева через две недели не вытерпела, запросила пощады, потребовала освободить её от председательского хомута. Созвали собрание — надо было выбирать нового председателя, пусть и временного, до возвращения с фронта Зеленина. Много было шума, дело чуть до драки не дошло, когда обсуждали разные кандидатуры — ведь тут всё учесть надо: и чтобы ни прохвостом, ни вором, ни жадным до колхозной кассы человек этот не был, и чтоб дело знал, землю любил, в хлебе толк понимал, и чтоб не сорвался завтра с места, не переметнулся куда-нибудь, где потише и почище — не то ведь тогда собрание заново устраивать придётся, — и чтоб доверием деревни пользовался, чтоб люди в нём брата чувствовали, защиту, успокоение могли найти, чтоб человеком хорошим был, — вот ведь как. Даже если он и временный председатель…
Закончилось собрание ночью, без четверти двенадцать, когда земля, птицы и звери уже спали. Выйдя на улицу, в чёрную липкую мгу, люди по дороге продолжали обсуждать, правильного ли человека они выбрали в председатели, всё ли у него будет в порядке? Мнения были разными. Ибо новым колхозным головой избрали… Шурика Ермакова.
— Ему же в школу надо скоро идти!
— Какая может быть школа в военную пору, патриёт! Тут всем на фронт надо работать, а не арифметикой заниматься. Не та задачка ноне стоит, другая. Чуешь?
— А в фотокарточку за такие пораженческие разговоры не хошь? А? Чтоб серебряные брызги из глаз на землю засвистели. Жаль, тебя в восемнадцатом году пороли мало. Зачем тогда хлеб колчакам отдал?
— Не отдал, а силой взяли. Пистоль в затылок сунули, да пролаяли: «Иди, открывай амбар». Как тут не откроешь, если жизнь цену имеет?
— Кто знает. Может, ты у них продукт на обмундирование, либо на золото обменял? Ага! С тебя, киластый, всё ведь станется.
Спорщиками были дед Елистрат Иванович Глазачев, дальний родственник Татьяниного мужа Сергея — тут, в Никитовке, половина дворов носила фамилию Глазачевых, — и другой дед, родич Татьяниной подружки, Петро Петрович Овчинников. Глазачев был красным партизаном, Колчака из Сибири изгонял, Овчинников же, по причине долгой и тяжкой болезни — вернулся в шестнадцатом с империалистической войны в деревню с грыжей, иначе говоря — с килой, потом умудрился воспалением лёгких заболеть, а через полгода — тифом: вот таким невезучим мужик оказался, — ни в красных, ни в белых не состоял. Так в Никитовке все эти годы и провёл.
За пособничество белякам, пусть и по принуждению, партизаны запросто могли киластого Овчинникова шлёпнуть. Но не шлёпнули, пожалели. Хотя выпороть на виду у всей деревни, при женщинах и девчонках, при ребятне — выпороли. Чтоб во второй раз подобный грех не случился — так решил ординарец партизанского командира Елистрат Глазачев, — и другим чтоб наука была, как Колчака едою снабжать.
Придя домой, Шурик Ермаков стянул с себя рубашку, аккуратно повесил её на спинку стула, так же аккуратно повесил брюки, сел за стоп, положил голову на руки и задумался. Что ожидало его завтра, послезавтра, через неделю, через месяц, через полгода? Ему на рыбалку бы ходить, ловить тепло последних летних дней, в степь на лошадях в ночное ездить, жечь костры, прислушиваясь к тихому храпу пасущих коней, а тут…
— Будешь, Шурёнок, молоко на ночь? — тихо спросила его мать. — Выпей кружку.
— Нет. Спасибо.
Мать прогремела махотками — глиняными крынками, перелила что-то из одной в другую, спросила, не меняя голоса:
— Как жить дальше-то будем?
— Не знаю, мам, — шёпотом, будто ему перехватило горло, ответил Шурик.
— Делать что намерен, командир, штаны из дыр? — выкрикнул из глубины избы Вениамин. Сьёрничал: — Пыр-сидатель.
— По шее получишь, — не поднимая головы, предупредил Шурик.
— Был бы жив отец, он тебе ни за что бы не дал влезть в это дело. Веня правильно подметил — штаны из дыр, — сказала мать. — Шутку-ить какую выдумали: дитё председателем назначили.
— Не назначили, а избрали, — поправил Шурик.
— Лях один. Вот начнут с полей воровать зерно, и ничего ты тут не сделаешь — тогда всё едино будет: избрали иль назначили. Отвечать придётся. Голыми останемся. Ещё, не дай бог, казённый дом уготовят. Отберут хозяйство — тогда поголодаем, покукарекаем. Эх, нет отца!..
Отца Щура помнил смутно. Как-то весною отец поехал в предгорья за мясом, в богатое алтайское село и, когда возвращался назад, попал в полую воду, хлынувшую с гор — утонул вместе с конём. Нашли его через месяц — вернее, уже не отца нашли, а вздувшийся труп с рвано объеденным лицом в дырявой расхристанной одежде. А коня, сбрую, покупки так и не отыскали.
Помнил еще Шурик, что отец был быстр на ногу, разговаривал мало, никогда не смеялся, в жизнь детей совсем не вмешивался. На лице у него был синеватый глубокий рубец — след колчаковской шашки: батя воевал вместе с Елистратом Глазачевым в одном партизанском отряде.