Сподвижники Чернышевского
Шрифт:
А сани мчались навстречу снежной метели. По бокам жандармы. Впереди суровая, холодная Сибирь.
Прошло много лет с тех пор, как Заичневский с кандалами на ногах перевалил Урал, полный уверенности, что темницы вот-вот рухнут. Быть может, свобода встретит его еще на пути в Иркутск? Эта вера не покидала его и в те мрачные дни, когда в одежде каторжника выходил он на «большой тракт» и пристально смотрел вдаль. Завидев новую партию ссыльных, спешил навстречу.
— Только пришла бы поскорее она, давно желанная! — шептал он строки из «Молодой России».
Каторжные работы отбывал он в местечке Усолье на солеваренном заводе, что в пяти верстах от Иркутска. Начальство ненавидело непокорного узника. Однажды Заичневский устроил тайное свидание одного проезжего ссыльного с польскими соотечественниками, работавшими на том же заводе. За это в 1864 году Заичневского перевели в Витим Киренского уезда — самый северный и отдаленный пункт Иркутской губернии.
За годы каторги и ссылки Заичневский повидал многих революционеров. Встречался с Чернышевским. Учитель стоически переносил гонения. Тяжелые это были годы! Некоторых каторга сломила физически, кое-кого — морально. Но малодушных немного. Большинство осталось в стане борцов. Особенно часто встречались Заичневскому ссыльные польские повстанцы. Они восхищали его стойкостью.
— Вот у кого нет расположения к гамлетовщине! — любил говорить он.
Кого-кого, а Заичневского Сибирь не сломила. Из ссылки он вернулся в Россию, полный энергии и решимости продолжать борьбу. Произошло это в 1869 году. Глухой таежный плен заменили неволей в российских губерниях.
Сначала поселили в Пензе. Глаза и уши соглядатаев следили за каждым шагом, ловили каждое слово. Вскоре начальство узнало, что поднадзорный дозволял себе в разговорах высказывать «мысль нераскаяния» и даже не раз говорил, что «при случае не прочь снова повторить то же самое».
— Непокорным нет места в губернском центре!
И Заичневский отправлен в маленький городишко Краснослободск той же губернии, затем в Мокша-ны. Но ссыльный неисправим. Допускает «свободные суждения» и, как доносят, возбуждает обывателей против администрации. Что делать? Пензенскому губернатору до смерти не хочется возиться с бывшим каторжником. Впрочем, выход найден. «Было бы осторожнее людям, подобным Заичневскому, — пишет губернатор министру внутренних дел, — нигде не давать укрепляться». Ловко? Пусть в Петербурге подумают, как быть дальше.
А в столице сидят просвещенные и хитрые администраторы. Нет, они пока не станут прибегать к репрессиям. Есть более тонкие средства. Возможно, «доброта» начальства смягчит «озлобленную душу»?
В 1872 году Заичневскому разрешено вернуться в свою губернию; и вот уже отцовский экипаж пылит по дороге.
Родной Орел. Близкие люди, друзья, сколько воспоминаний! Здесь десять лет назад Заичневский взбудоражил всю молодежь. В окрестных деревнях еще не забыты рассказы про «волю». А как дерзко, бывало,
Губернское начальство теперь весьма снисходительно к Заичневскому. Позволяет приезжать из отцовского имения в Орел. Помнят ли Заичневского в Петербурге? Да, конечно. Только тех, кто с восторгом встретил «Молодую Россию», уже там нет. Высланы в разные концы Руси и те, кто, соглашаясь в главном, не мог простить юношеской неопытности. Зато процветает страшный дом на Фонтанке. Прежняя папка с аккуратно подшитыми бумагами сдана в архив. Вместо нее заведена новая.
Теперь об этом отлично известно поднадзорному орловцу. И что же, сдался? Сложил руки? Плохо они знают Заичневского!
Кружки… кружки…
Душой их стал могучий, жизнерадостный человек, умевший вдохновить и зажечь. Что это было за время?
Во главе революционного движения по-прежнему оставалась разночинная интеллигенция, почти не замечавшая рабочего класса, хотя тот набирал силы и уже готовился выйти на историческую арену. Но час не пробил, и пока что России предстояло пережить особый этап разночинного движения. В начале 70-х годов передовая интеллигенция жадно потянулась к революционной теории.
1872–1876 годы, проведенные в Орловской губернии, для Заичневского были периодом активной просветительской деятельности.
Участники его кружков сестры Оловенниковы, Арцыбушев, Лаврова, Носкова, впоследствии видные революционеры, с благодарностью вспоминали упорную работу над книгой, расширявшую их кругозор. Читали произведения немецкого социалиста Лассаля, философа-позитивиста Спенсера, английского экономиста Милля с примечаниями Чернышевского и многое другое. Читали и «Капитал» Маркса. Заичневский комментировал прочитанное, а иногда сам выступал с докладами по политической экономии. Особое внимание уделялось истории французских революций, изучался опыт Парижской коммуны.
Полиция, зная многое, пока смотрела на все это сквозь пальцы. Заичневский теперь был очень осмотрителен. К тому же, как доносили, он вовсю критиковал «странствующих просветителей деревни». Видимо, начальство не потеряло надежду направить Заичневского в лоно умеренной «добропорядочности». Ему вернули права состояния, разрешили службу в земстве. Заичневский стал интересоваться местными делами, заводил обширные знакомства. Все это облегчало надзор явный и тайный. Казалось, чего еще? Но нет!
В один прекрасный день поднадзорный исчез. Словно канул в воду! Это случилось в начале декабря 1876 года. Сбитая с толку полиция рыскала по губернии до тех пор, пока из Петербурга не пришла секретное сообщение. Заичневского видели среди участников демонстрации 6 декабря у Казанского собора. Демонстрацию, разогнанную казаками, организовали руководители «Земли и воли». В другом сообщении указывалось, что 8 декабря Заичневский на конспиративной квартире выступил с речью перед столичными революционерами.