Сподвижники Чернышевского
Шрифт:
Наверное, что-то сделано за время его отсутствия?
«Дело начинай!» — как писал Чернышевский в своем обращении к барским крестьянам.
Михайлов долго бродит по кабинету, останавливается, что-то слушает, потом опять шагает.
«Дело начинай», «дело начинай»…
«С каждым из нас… связаны десятки людей, за которыми стоят сотни…»
«Тайные кружки революционеров-единомышленников почти при всех высших учебных заведениях Петербурга, Москвы, Казани, Харькова, Варшавы». Кружки в провинции, лондонские издания в руках сельских учителей. В Москве налаживается
Революционная демократия размежевывается с инакомыслящими, либералами, завершает выработку единых взглядов на формы и цели движения, на будущее устройство России…
Скоро надобно и начинать.
Чернышевский так и пишет: «Мы уже увидим, когда пора будет, и объявление сделаем…»
Что-то нет вестей из Москвы от Костомарова и Плещеева. Как там подвигается печатанье прокламации «Барским крестьянам»? Хорошо бы, к сентябрю все было кончено и сразу две листовки — молодежи и крестьянам.
Но гложут и черные мысли. Каждый день, всякую минуту жандармы могут напасть на след складывающейся организации. Один неосторожный шаг, проникший провокатор — и все погибло.
Михайлов тушит свечи и осторожно подходит к окну.
Июльская ночь темна. Причудливые тени тянутся по брусчатой панели и напоминают уродливые химеры с фронтона Зимнего дворца. В лунном свете газовые рожки меркнут и кажутся холодными, лишенными пламени.
Михайлов вглядывается в тени. Где-то в подъездах, подпирая заборы, прячась за стволы деревьев, незримо торчат «котелки».
Он видел их не раз. Они сопровождали его друзей в прогулках по Петербургу, крались вслед, сторожили подъезды редакций. Он видел их двойников у крыльца дома Чернышевского. Они прислушивались к словам в ресторанах, клубах, частных домах.
Они всюду!
Михайлов с досадой на себя задергивает шторы.
Ужели сдают нервы?
Нет, просто невыносимо ожидание.
Нужно действовать. «Дело начинать!»
С этой мыслью он засыпает.
А через несколько дней, обеспокоенный, он пишет в Москву Всеволоду Костомарову:
«5 августа 1861 года
Дорогой друг Всеволод Дмитрич, тороплюсь послать вам хоть малую толику денег, сколько у меня есть. Мы сочтемся, когда вы пришлете что-нибудь в «Совр.». Извините, что сумма так ничтожна; я сам теперь, что называется, в тонких, а из конторы «Совр.» все разъехались. Кроме того, посылаю вам тетрадь из истории Шлоссера для перевода. Плата за перевод очень хорошая (хоть не могу определенно сказать), и вам немедленно по доставлении рукописи будут высланы деньги…Совсем не умею писать писем. Мне очень хотелось перетащить вас сюда, но в настоящую минуту ничего не могу придумать. Может быть, зимой это будет возможно, особенно если удастся мое намерение издавать газету… Я все еще один, Шелгуновы не приехали, и я жду их с нетерпением к 15 авг. До свидания, милый Всеволод Дмитрич. Будьте здоровы и, если вас не сердят мои краткие ответы, пишите мне. Я всегда рад вашим письмам и всегда рад исполнять ваши поручения, если только могу. Мне бы очень хотелось узнать
Целую вас крепко. Мих. Михайлов».
20 августа в Петербург приехал Всеволод Костомаров. И сразу к Михаилу Илларионовичу.
Объятья, поцелуи!
Михайлов суетится вокруг дорогого гостя.
Чай? Кофе? Только что принесли горячие бублики от Филиппова…
Костомаров кисло улыбается, глаза его все время бегают, и с усеченного лба спадают тяжелые капли пота.
Он всем недоволен: правительством, манифестом, своим материальным положением и более всего своим братом Николаем.
— Чем же не угодил вам ваш братец?
— Он украл у меня автограф листовки «Барским крестьянам» и угрожает донести полиции…
Михайлов принял это известие спокойно.
Приглядываясь к Костомарову, он заметил, что тот привирает, стараясь его разжалобить. Не понравились ему и убегающие глаза собеседника.
Корректный, доверчивый, Михаил Илларионович инстинктивно чувствовал, что Костомаров чего-то не договаривает, чем-то встревожен, но пытается «произвести впечатление».
А впечатление было неважное, во всяком случае, куда более худшее, чем при первом знакомстве.
Но Михайлов далек от подозрений, и он давно привык терпимо относиться к недостаткам других. Сейчас Костомаров нужен революционерам, и если ему нельзя доверить тайну создающегося подполья, то, во всяком случае, он может быть организатором типографии, распространителем прокламаций. Потом он знает только о его, Михайлова, нелегальной деятельности. Ему очень немногое известно о Чернышевском, Шелгунове, Серно-Соловьевичах.
Костомаров откровенно клянчит деньги, даже не очень ссылаясь на расходы по созданию типографии.
Михаил Илларионович всегда готов помочь, но после поездки за границу у него ни копейки. И потом это хныканье просто бестактно: ведь и двух недель не прошло с тех пор, как он послал Костомарову последнее, что у него было.
Как назло, Чернышевский уехал в Саратов, тот достал бы денег! А теперь еще, чего доброго, Костомаров начнет отговариваться, заявит, что затяжка с печатаньем прокламации произошла именно из-за отсутствия средств. Ведь он привез только корректуру «Барским крестьянам». А «Солдатам»? Ее и не начинали набирать…
Михайлов не любит недомолвок, пусть Костомаров скажет прямо.
Но отставной корнет продолжает что-то бубнить насчет бедной мамы и заневестившейся сестры.
Михаил Илларионович протягивает Костомарову листовку «К молодому поколению».
— Прочтите, это самая последняя прокламация, и, как видите, она отпечатана, остается ее только распространить.
Михайлов, невольно впадая в тон намеков, не договаривает. Но и без того ясно, что прокламация «К молодому поколению» отпечатана, а вот «Барским крестьянам» — нет.