Сподвижники Чернышевского
Шрифт:
Он обращался к молодому поколению, он возлагал на него надежды, звал к делам, к борьбе. И правительство с опаской посматривало на «поколение».
Откликнется ли?
И всем показалось, что откликнулось. Да еще как!
Шествия по столице возмущенных «новыми университетскими правилами» студентов Михайлов не видел.
Не видел он и как избивали людей в университетском дворе. Не слышал плача профессоров.
Но он узнал, что Петропавловская крепость до отказа забита арестованным «молодым поколением».
И снова вспоминают о Михайлове. «Ведь до своего ареста он был головою всех этих
«Даром, что ли, когда его брали — стрелял, чуть жандармского полковника не убил — пуля между левым боком и рукой прошла, перегородку прошила да самовар на комоде искорежила», — с апломбом сообщает жене почтовый чинуша.
В купеческом и немецком клубах шумно — обсуждают новость об отравлении Михайлова опиумом в Третьем отделении и тайном захоронении без вскрытия.
И какие бы ни произошли в Петербурге события, нарушающие привычный, ленивый ход жизни, их тотчас молва связывает с именем Михайлова.
Как ни старалось Третье отделение скрыть причину ареста Михайлова, исход следствия, они очень скоро стали известны в столице.
«Автору» прокламаций пытались подражать. Во время студенческих беспорядков командиру Преображенского полка и нескольким офицерам была прислана рукописная прокламация, в которой с сарказмом изображалось участие солдат этого «первого полка русской армии» в избиении студентов:
«Вы пошли в штыки против невооруженной толпы, стоящей за глупое дело, «образование»! Зачем нам образование? Нам нужны дисциплина, монархизм, мрак невежества: при таком порядке мы будем первые. Будем поддерживать власть, гнетущую народ, — она позволит нам угнетать других; тогда мы покажем, что значит русское войско!.. Потомство сохранит в памяти день 12 октября. Да будут ослиные уши вечным украшением вашим, как эмблема упрямства, тупости и невежества, за которые вы хотели пролить верноподданническую кровь нашу…»
Среди отцов-командиров переполох. В Третьем отделении сличают почерки, а по Петербургу гуляет молва: «Кому же написать такое? Ведомое дело — Михайлов, его стиль. Небось и в крепости успел найти сообщников-злоумышленников».
И радуются друзья. Михайлов, быть может и сам о том не думая, сделался знаменем, которое вспыхивает над головами тех, кто встает в ряды борющихся с мраком невежества, монархизмом, холопским верноподданничеством перед кнутом божьей милостью владык «голштино-татарского племени».
Каждые четверть часа играют куранты. «Коль славен» чередуется с «Боже, царя храни». Бесстрастно, монотонно, торжественно. По их ударам можно следить за временем, но нельзя установить приближение утра или наступление вечерних сумерек. В сырой, с бахромой паутины камере свои законы смены дня и ночи. Сквозь полукруглые, вдавленные глубоко в ниши и закрашенные белой краской окна утренний свет проникает только в 10 часов, а к 3 часам дня, будто устрашась приземистых, длинных склепов узилища, спешит подальше от Петропавловки.
Всю ночь горит ночник, и круглые сутки в коридоре выбивают каменный пол тяжелые шаги.
Писать не хочется, да и бумаги комендант генерал Сорокин выдал только один лист.
Четыре-пять светлых часов Михайлов забывается чтением,
И все же после Третьего отделения здесь спокойнее, легче.
По бою курантов в камере появляются вода для умывания, чай, обед и ужин, заходят плац-адъютант, комендант, сторожа.
Но к этому узник привыкает быстро.
Тревожит отсутствие вестей с воли.
Хотя он просто еще не приспособился добывать вести косвенным путем из слов сторожей, случайно долетающих до него обрывков разговоров. Ведь когда его везли сюда, жандарм же рассказывал о студенческих беспорядках. Как он сказал?
— Да ведь там целый бунт был. Войско надо было вывести. С окровлением дело-то было, с окровлением…
С «окровлением»!
Теперь он припоминает и слова принимавшего его в крепость стража:
— Тоже из студентов?
Значит, в крепости сидят участники студенческих беспорядков.
Может быть, они первые ласточки тех грядущих бурь, которые с таким нетерпением он ожидал на воле, которые как умел готовил.
И кто знает, быть может, эти смерчи разметают каменные глыбы его темницы?
Как хочется верить! Пусть даже он не доживет до светлых дней. Но знать сейчас, что буря идет, тогда можно и пасть в неравном бою.
Михайлов схватывает единственный лист бумаги.
Смело, друзья! Не теряйте Бодрость в неравном бою. Родину-мать защищайте, Честь и свободу свою! Пусть нас по тюрьмам сажают, Пусть нас пытают огнем, Пусть в рудники посылают, Пусть мы все казни пройдем! Если погибнуть придется В тюрьмах и шахтах сырых, — Дело, друзья, отзовется На поколеньях живых. Стонет и тяжко вздыхает Бедный, забитый народ; Руки он к нам простирает, Нас он на помощь зовет. Час обновленья настанет — Воли добьется народ, Добрым нас словом помянет, К нам на могилу придет. Если погибнуть придется В тюрьмах и шахтах сырых, — Дело, друзья, отзовется На поколеньях живых.Вот и первый снег побелил маленький голый комендантский дворик, осел на форточке и усилил грусть.
Но скоро из того, не крепостного, мира пришли первые вести в виде папирос, рябчиков, отличной икры, солений.
Михайлов радовался, как ребенок. Он не был таким уж гурманом, чтобы не есть тюремной похлебки, но рябчики, несомненно, вкуснее, да дело и не в них — его не забыли, чьи-то заботливые руки упаковывали для него эти банки с икрой, чьи-то любящие души напоминали о жизни, о том, что она впереди и не огорожена стенами.