Спогади. Кінець 1917 - грудень 1918
Шрифт:
Потом я узнаю, что он диаметрально противоположных мнений в аграрном вопросе. Я был поставлен в чрезвычайно неловкое положение, когда пришлось как-нибудь это приглашение отменить. Повторяю, он очень приличный человек, понял мое положение и не показал виду, насколько это ему неприятно.
Вечером того же дня у меня состоялось окончательное заседание, на которое были приглашены люди, без которых обойтись нельзя было, но которые, по своим убеждениям, не вполне подходили и поэтому они ранее в это дело не посвящались. Тот же самый Николай Николаевич Усгимович не знал ясно, что дело идет о провозглашении Гетманства и разгоне Рады; он все еще думал, что дело идет о новом составе министерства. Мы' же ему не говорили, так как несколько боялись, Чтобы он не рассказал кому-нибудь из тех, кому не следует знать, и тем самым не. повредил бы делу. Были и другие, которым не говорили
Для переворота все было готово. Был сформирован охочий полк, преимущественно из офицеров; были посланы во все украинские части агитаторы. Полковник Глинский, Александр Устимович и подполковник Бенецкий распоряжались отдельными отрядами для захвата лиц и учреждений. Оружие было в достаточном количестве. Я вызвал в соседнюю комнату Альвенслебена и послал его разузнать, насколько немцы могут быть полезными. Они обещали не выпускать сечевиков и поддерживать дружественный нейтралитет. Это было более чем достаточно, тем более, что за правительство никто не стоял. Воронович предлагался председателем съезда, который был назначен в цирке. Народ валил в Киев на съезд со всех сторон. Все чувствовали, что Дело серьезное. Вишневский{150} не знал уже, куда их размещать. В этот период единение между крупными и мелкими собственниками было полнейшее. Все они были связаны идеей отстаивания права собственности и спасения страны. Я сам видел крестьян, имевших по полторы и две десятины, и таких было много. Все эти люди были представителями больших уездов. Все это было делом 3-его Универсала с его бессмысленной социализацией.
26-го или 27-го я поехал вечером на сьезд хлеборобов и был поражен видом людей, заполнивших всю улицу. Это были представители от хлеборобских организаций каких-то уездов, только что прибывшие поездом. Они ждали на улице перед помещением Союза, где их постепенно переписывали.
Социалисты потом говорили, что это было подстроено, — это неправда. Этот съезд был своевременен. Это был естественный протест мелкого собственника против всего того насилия, которое он и принадлежащее ему небольшое имущество, нажитое его же мозолистыми руками, пережили за год революции. Единодушье и подъем духа были поразительны. Предполагалось, что съезд продлится два дня и что провозглашение Гетманства будет на второй день. На самом же деле съехавшимся не пришлось долго решать, все было объяснено в три часа первого дня. Люди сами этого хотели.
В это же время должен был произойти съезд хлеборобов-демократов. Я уже выше говорил, что областной союз хлеборобов-собственников, сначала восхищавшийся ими, потом вождей взял под подозрения и чинил им всякие неприятности. Сьезд хлеборобов-демократов должен был состояться в Купеческом собрании, но из-за неправильной политики областного съезда с ним на заседании 29-го апреля не слился.
В общем, на двух этих собраниях должны были быть представители многих миллионов наших хлеборобов, которые, несомненно, представляют соль Украины. Это самая здоровая часть населения, поэтому так желательно его усилить за счет крупных имений.
28-го апреля мне ничего не приходилось делать, все уже было готово… Я жил в семье Безаков. Супруга его, Елена Николаевна, ярая монархистка, а главное, совершенно не признающая Украины, несмотря на свое гостеприимство, была, вероятно, не особенно обрадована, видя за своим столом такого украинца, как Полтавец, который, в довершение всех своих украинских тенденций, даже остригся так, как у нас стриглись в старину паны, тем не менее Елена Николаевна была очень лкюезна даже спим и лишь поморщилась, когда Полтавец как-то ни с сего, ни с того заявил, что Владимир Святой был тоже украинец и что исторически будто бы доказано, что он никогда бороды не носил, а что бороду ему приделали на его иконах лишь впоследствии из-за великорусского влияния. Конечно, сообщение этого столь авторитетного исторического исследования было совсем несвоевременно, и я постарался переменить разговор.
После обеда я переоделся в штатское платье (в то время я ходил в черкеске). Никому не говоря, вышел из дому, предупредивши ординарца, чтобы меня не искали, что я вернусь часа через два. Я взял извозчика и поехал к памятнику Владимира. Мне хотелось остаться одному и отдать себе ясный отчет во всем том громадном деле, которое я предпринял. Мне хотелось разобраться в своих мыслях
Личных целей у меня не было, или, лучше сказать, я сознавал, что то чувство мелкого, удовлетворенного самолюбия не окупалось бы сознанием той бури, которую я волей или неволей должен вызвать, идя намеченным мной путем.
Когда я вернулся домой, Безаки сообщили мне, что заменяющий митрополита после убийства преосвященного Владимира{151}, архиепископ Никодим приедет вечером. Действительно, Никодим вечером приехал. Я его почти не знал и не имел понятия о его направлении. Впоследствии, имея возможность в начале Гетманства видеть его довольно часто, я жалел, что, при его монашеских, может быть, достоинствах, у нас на Украине во главе церкви был этот архипастырь. Может быть, если бы был другой, более способный разобраться в той тяжелой драме, которая у нас происходила в церковной жизни, мы избежали бы много ошибок. Я с ним долго разговаривал, посвятил его в сущность переворота; он меня благословил.
В тот же вечер в доме Безаков шла напряженная работа. Бедные хозяева сидели в задних комнатах своей квартиры, никакого участия во всей этой суете не принимали и, вероятно, в душе жалели, что пустили к себе такого беспокойного жильца, как я.
Дашкевич-Горбацкий отдавал последние распоряжения офицерам, начальникам отрядов. Тут же лежала моя Грамота жителям и казакам Украины в корректуре, получая свою последнюю огделку. Мы обдумывали вопрос создания кабинета министров. Мне это дело совершенно не давалось. Думали, думали и решили, что мною будет назначен председатель совета министров Николай Николаевич Устимович, остальной же состав кабинета объявлен будет на следующий день. Поздно ночью принесли первые оттиски Грамоты. Я впервые подписался «Павло Скоропадський» по-украински и лег спать.
Наступило 29-ое апреля. Встал я нарочно позднее обыкновенного, чтобы меня оставили в покое. Съезд открылся в 11 часов дня. Предполагалось, что 29-го апреля я еще не поеду туда, так как хотели в течение первого дня убедиться, насколько весь этот, съехавшийся со всей Украины, народ действительно подготовлен к перевороту, который мог окончиться далеко не так сравнительно хорошо, как это произошло на самом деле. Нужно было иметь людей, готовых защищать нашу идею.
Воронович председательствовал. Я; сидя у Безаков, через своих ординарцев знал все, что происходит у хлеборобов. Громадный Киевский цирк был переполнен до галлерей. Все это были простые селяне, сравнительно мало людей, одетых в пиджаки, все более в свитки.
Пошли доклады, рисующие безотрадную картину хаоса, происходившего на местах из-за отсутствия власти. Настроение становилось все более и более повышенным, и критика действий правительства [Рад] все жестче и жестче. Уже в час дня появились ораторы, которые докладывали, что дальше так жить нельзя, что необходимо передать власть одному лицу.
Тогда я решил, что нечего откладывать до завтра то, что можно сделать сегодня. Того же мнения был и Воронович. Мною был отдан приказ всем отрядам, не ожидая ночи, как это было решено раньше, немедленно приступить к исполнению своих задач. Я же поехал на автомобиле в цирк с Полтавцем, которого назначил генеральным писарем, и Зеленевским, в качестве моего адъютанта. Мы вошли через боковую дверь в коридор. Всюду были расставлены караулы. Стоя в коридоре, я слышал, как какой-то оратор говорил: «Нам нужна для спасения страны сильная власть, нам нужен диктатор, нам, нужен по старому обычаю гетман!» И какой взрыв сочувствия вызвали эти слова!.. Я вошел в зал с адъютантом и сел в маленькую боковую ложу. Следующий оратор говорил то же, что и предыдущий. Когда он назвал мою фамилию и сказал, что предлагает меня провозгласить гетманом, вся масса людей, находящихся в зале, как один человек, встала и громкими криками начала выражать свое сочувствие.