Спокойные времена
Шрифт:
«С какой стати! Я тебе верю, подружке своей… И своему чутью, своему женскому нюху…»
«Не знаю… не знаю…»
«Знаешь, золотая, не отпирайся… И еще говорят, ты почти каждый день…»
«Каждый день? Я?»
«Ага… Ты уж не сердись, деточка, люди мигом всё… Ой, дойдет до Винцукаса… тут уж нага поэт… разнесчастный…»
«Что дойдет?»
«Что ты с этим корреспондентом… с приятелем нашего забулдыги Фульгентаса…»
«Ну, завела музыку, Ирена! Хватит! Перемени пластинку!»
«Если тебе так трудно о нем говорить…»
«О нем? Совсем не трудно! Тоже мне! А у тебя малость в голове помутилось, вот что я тебе скажу!»
«У меня? Ох нет, Мартушка, у меня в голове светлым-светло… А могу и помолчать, если неугодно слушать… если, по-твоему, лучшая подруга не имеет права выложить, что о тебе говорят. Ведь в нашем городе, дорогая Марта, и за угол потихоньку не сходишь… сразу все под бабий прожектор… Все у нас как на ладони, и всем
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Нет, не так, — этот роман надо начать не так, Бриг, потому что сначала играли старое-престарое танго, а я, Бриг, всегда буду неравнодушен к этому танцу, как и в молодости, хотя были в ней не только любовь да розы, но и кровь и слезы, Бриг. И даже не скажу — чего больше, хотя сегодня это уже неважно. Итак, играли танго «Виолетта» — там, в Кельне, хотя роман, поверь, будет не о том; по всегда ли мы знаем наперед, о чем будет наш роман? Что знаем мы о себе самих? Часто, приступая к работе, — ты один, а завершая ее — совсем уже другой, Бриг, и ничего тут не поделаешь; неизменна, как сказал один грек, одна лишь изменчивость. Так и с нами, Бриг. В начале своей жизни мы одни, а ближе к закату — и он, кстати, видится мне, Бриг, хотя я самому себе боюсь признаться, насколько четко он вырисовывается, — совсем-совсем другие; иначе, по-моему, и быть не может и никогда не будет; по почему тогда я так люблю розы и танго? Не потому ли, что хочется опровергнуть все мною же сказанное: что нынче я не тот? Не потому ли, что с детства во мне сидит проклятый демон отрицания, которому все неймется показать свои острые рожки, стоит мне слегка лишь забыться и размякнуть. Но одно не под силу даже ему, рогатому: заставить меня отречься от своей молодости. От такой, какова она была, — этого он не может, Бриг, нипочем, хотя она, как я сказал, не всегда была подобна цветущему саду. Хотя она, быть может, открытая рана… тронешь — и…
Итак, играли, Бриг, а я сидел в Кельне, в кафе, перед чашечкой мокко, и ждал Вингу, «эту, из группы», как выразится позже Эрика, с которой я в тот момент не только не был знаком, но даже понятия не имел, что она может существовать на свете. Разве я виноват, что мир так тесен и можешь встретиться с человеком в самых неожиданных обстоятельствах; так встречался я со многими. Так познакомился я и с Вингой, которую вот жду теперь в кельнском кафе (черт меня туда понес!) и которую лет десять назад видел по ту сторону определенной линии на карте: в Бухенвальде. «Jedem das Seine» [19] .
19
«Каждому свое» (нем.).
Это казалось мне странным, а возможно и фантастичным (если не выразиться поэнергичнее) — искать в списках того, кого там нет и не могло быть: родного отца. Да разве Винге втолкуешь? «Я должна его найти. Обязательно!» — сказала она, когда я (первый раз? Нет, явно не первый, ведь я уже видывал ее в редакции) заметил ее в Каунасе, у Девятого форта; палило солнце, деревья никли от пыли и зноя, под ногами ксилофонными басами звенели накаленные камни, а в подземельях сводило члены от пронизывающей стужи: ни дать ни взять — зима; школьники двигались гуськом, тихие, подавленные, точно боясь, что дверь захлопнется и они останутся здесь, в заточении, подобно тем пленникам военного времени; Винга шла, чуть отстав от всего отряда, и влажно блестящими в сумраке глазами в который раз перечитывала нацарапанные на стенах слова узников, от которых еще больше, чем от музейных экспонатов, веяло леденящим сердце дыханием смерти… Я поздоровался, узнав юного внешкора: чуть ли не каждую неделю девушка забегала в редакцию с какой-нибудь заметкой; ума не приложу, напечатали мы хоть одну или нет… И лишь позднее узнал, что эта щуплая девчушка с пышными черными волосами и горящими карими, привычными к темноте (почему я так решил? Ведь тогда я еще ничего не знал) глазами — ученица выпускного класса Винга и что она повсюду будет искать отца — того самого, которого никогда не видела, но кого представляла по описаниям своей хворой, покашливающей в кулак матери: совсем еще молодого, но усохшего, точно черствая хлебная корка, с узким горбоносым лицом, темными, но как бы припорошенными пылью волосами и до того печального и одинокого, что развеселить его могло бы разве что известие о позорном конце самого Гитлера, и не какой-нибудь заурядной смерти, и не где-нибудь, а по меньшей мере от удушья в самых что ни есть зловоннейших канализационных трубах города: их этот человек знал как нельзя лучше! Три года подряд изо дня в день, дождавшись полуночи, тщательно осмотревшись, мчался он по улице, рывком поднимал крышку с отлитыми из чугуна знаками городского самоуправления и, осторожнейше водворив
«Но туда, не забывай, сгоняли главным образом немцев… то есть немцев-антифашистов… ведь были и такие… Наши туда попадали редко…»
«По-моему, он здесь…» — пропустив мимо ушей мои слева, повторила Винга, когда мы — опять-таки совершенно неожиданно — чуть ли не нос к носу столкнулись на гладкой, открытой всем ветрам горе, в самом сердце земли немецкой, в доброй тысяче километров от Вильнюса; я гостил в Эрфурте и, конечно, поехал в Бухенвальд, а Винга, к тому времени уже студентка, прибыла туда с хором или каким-то ансамблем; чуть ли не нос к носу столкнулись мы у стенда со списками погибших; поздоровались шепотом, как на кладбище.
«Не нашла… — вздохнула она, когда час или два спустя и, разумеется, невольно — пути туристские повсюду те же — оба мы очутились в одном и том же небольшом, но уютном ресторанчике все на той же открытой всем ветрам горе; как-то вышло, что оба одновременно подошли к окну, где стоял свободный столик; я попросил разрешения сесть; Винга согласилась. — Нету… Здесь нету…»
«А ты полагала, что есть?»
«В Бухенвальде? Конечно! Ведь его увезли… с другими профессорами…»
«Но почему обязательно сюда? Лагерей было много — по всей Европе…»
«Его увезли в рейх! В Германию, это точно».
И замолчала, отвернулась к окну; я мысленно проследил за ее взглядом, скорбным и чуть с поволокой, устремленным туда, где в таинственной долине у подножия горы, словно выплывший из трепетной глубины столетий дух Шиллера и Гёте, восходил прозрачно-голубой и как будто испокон веков мирный веймарский туман; глаза Винги, мало знакомые мне, показались слишком темными и подернутыми какой-то дымкой…
Она взглянула на меня с каким-то укором, а то и со злостью, и эта злость мигом смыла с ее взгляда тусклый налет — легкую дымку, которая сливалась, перемешивалась с мглистым осенним вечером, с мягкой, колышущейся над веймарскими башнями меланхолией; я не спеша закурил.
«Ну, конечно… — она потупилась явно смущенно. И голос уже был тише, даже спокойнее. — Необязательно здесь… Может, вовсе и не здесь, хотя мама говорила мне… я помню, когда я была совсем маленькая… Вы понимаете, товарищ… ну, товарищ главный редактор…»
«Редактор? И это здесь? В Бухенвальде?»
«Извините… — на круглом Вингином лице показалась застенчивая, жалкая улыбка — так, видимо, улыбалась ее мама. — Сделайте скидку на студенческую незрелость… Я правда не знаю, как обращаться к вам…»
«Просто по имени…»
«По имени? К вам?»
«Разве у меня нет имени?..»
«Есть, но все-таки… Вас — по имени?..»
«Меня все так зовут».
«Не все».
«Почти все».
«Вы — редактор!»
«Ну и что же? Редактор тоже человек, Винга… Даже такой старенький, как я…»
Заигрываешь? — спохватился я, удивляясь своей развязности. — Чего тебе от нее надо? От этой девчушки? Мало тебя учила жизнь? Мало била, корежила? Забыл, что такие безобидные фразочки — страшный джинн, которого нельзя выпускать из бутылки?