Спокойствие не восстановлено
Шрифт:
– То есть? – не понял дед.
– Не краденым ли? Нет ли в доме чужого?
Тут дед малость посветлел. Мало бы какая нужда может случиться у человека. И отчего ему нужна лишняя полтина. Ибо только так расценил дед теперь визит квартального. Спрашивать, не краденым ли торгуют возле Сухаревки, все одно, что интересоваться у рыбы, не в воде ли она плавает. Кому на Сухаревке не случается продавать краденое? И разве написано на балалайке, ворованная она или куплена в свое время на свои кровные?
У Гошки же при словах квартального все внутри оборвалось.
– Господь с тобой, Иван Иванович! – запел дед. – Сколько годов меня знаешь, нешто за мной когда какой грех замечался? Или… – дед сделал почтительную паузу, – когда от меня благодарностей в положенный срок не случалось? Молимся за твое здоровьице денно и нощно, и за супругу, и за детишек…
– Ты, Семен, мне глаза не замазывай сладкими словами, – прервал квартальный дедовы медоточивые речи. – Я тебя знаю, и ты меня тоже. Зря не приду. Показывают на тебя, доносят. Прежде не было. А сейчас есть.
– У какого злодея язык-то, чтоб ему отсохнуть, повернулся! – в голос вступилась тетка Пелагея, жена дяди Ивана.
Дед свирепо зыркнул, тетка захлебнулась, умолкла.
– Ваше благородие… – развел руками дед Семен. – Вот те истинный крест… Хоть весь дом обыщи… – Тут Гошкина душа стремглав ринулась в пятки. – Ничего чужого али краденого нетути.
– Я в твоем тряпье да щепках не буду рыться, много чести. А упреждаю – будь аккуратнее.
Повернулся и вон из мастерской. Дед за ним. Донеслись приглушенные голоса. Звякнул дверной колокольчик.
Вошел озабоченный дед.
– Что там, папаша? – спросил Гошкин отец.
– Чудно! – в раздумье произнес дед. – Спервоначалу решил: собирает ребятишкам на молочишко. Однако, похоже, в другом загвоздка. А в чем – не пойму.
Дядя Иван пустился в длинные рассуждения. Гошке они – мимо ушей. Сжался на своем месте. И крепли у него опасения и даже уверенность, что визит квартального необъяснимым, загадочным образом связан с Сережей и его инструментом.
День прошел уныло и тревожно. Всех испугал внезапный приход квартального. А Гошку еще больше насторожила дедова фраза, сказанная вполголоса отцу и дяде Ивану:
– Взять-то взял. Да, похоже, не все в его руках…
Ночь спали худо. Гошка слышал, как на печи ворочается и кряхтит дед, переговариваются шепотом отец с матерью и дядя Иван с теткой Пелагеей. Словно гроза нависла над домом, а какова тому причина, неведомо.
В пятницу, позавтракав кашей с постным маслом, принялись сумрачно за дела. Колом стоял в памяти квартальный.
После обеда припожаловал к Гошке его заказчик Матя. Попался на глаза деду, тот обругал:
– Ты еще тут путаешься, пиявка. Шел бы, не до тебя нынче.
– Обижаешь, сударик. Грех человека, созданного по образу и подобию божьему, уподоблять червю, хотя и полезному в иной час. С бессмертной душой,
– Это у тебя душа? Не примечал что-то. Похоже, вместо нее господь медную копейку вложил в твое бренное тело.
– Богохульствуете, Семен Яковлевич…
Но деду было и впрямь не до полунищего барышника. Ушел, оставив Матю в мастерской вдвоем с Гошкой.
И – чудны твои дела, господи! – Гошке показалось, что и Матя, подобно квартальному, шарит глазами по мастерской.
«Со страху мерещится», – решил Гошка.
– На-ко вот, – протянул Мате подлатанный инструмент.
Матя его придирчиво осмотрел, по-видимому, остался доволен. И вздохнул, как показалось Гошке, притворно.
– Только, сударик, расчет потом. Ноне обеднел совсем.
«Начинается! – с тоской подумал Гошка. – Ну, погоди, со мной этот номер не пройдет!»
– Вот что, Матя! – Гошка поднялся с табуретки. – Хоть и перебежал тебе дорогу, но задаром работать не буду. Пока не отдашь деньги, не приходи. И дедом не пугай, отколотит, так не убьет же. Понял?
– Горяч, сударик! Горяч! Все в руках божьих. Нынче одно, завтра совсем другое. Сказано же, пути господни неисповедимы.
– Тумана не напускай. И господь тебе в твоих делах не товарищ…
– Ну, ну, сударик… Кто кому товарищ, не нам, грешным и малым людишкам, судить…
А глаза, ох, нехорошие были глаза у Мати! Сдавалось Гошке, что глумится над ним Матя, словно сознает свою власть и превосходство. И все та же, однажды объявившаяся, виднелась в них болотная трясина, в которую не ступить – посмотреть, – по спине бегут мурашки.
Чувствовал Гошка, не в медяке дело, просто куражится над ним Матя. И как заяц с перепугу кидается на гончих, так Гошка, понимая, что не к добру его ссора с Матей и очень даже не нужна, продолжал:
– Я квартальному пожалуюсь! Он у нас вчера только был.
– Ой, испугал! – схватился дурашливо за голову Матя. – Пропал я тогда, совсем пропал!
– С дедом вино пил! – импровизировал Гошка.
– Вино пил? – без смеха и улыбки переспросил Матя.
– Да! Мадеру!
И опять Гошка понял, что не дело делает, не надо бы этого говорить. И почудилось вовсе несуразное, что не только между Сережей, его скрипкой и квартальным есть неведомая связь. Но что ко всему этому имеет какое-то отношение и Матя.
– Мадеру? – переспросил, прищурившись, Матя. – Чрезвычайно, сударик, любопытные вещи рассказываешь. И много выпили?
Трудно сказать, куда бы завел этот странный разговор, но в мастерскую вошел дядя Иван, и Матя разом переменился, обратясь в прежнего, всей Сухаревке знакомого мелкого жучка, для которого выгаданный пятиалтынный – большая удача, а полтинник – почитай, счастье.
– Мое нижайшее, Иван Семенович! Как здоровьице, как драгоценная супруга?
– Все суетишься, полупочтенный. Слава создателю, пребываем в трудах праведных и молитвах. Бога не гневим и на него не ропщем. На чужую копейку не заримся… – Это уже был камешек в Матин огород, и он, зная доподлинно характер Ивана Яковлева, почел за благо ретироваться.