Спортивный журналист

Форд Ричард

Когда мы сошли с самолета, она спросила – мы стояли посреди зала ожидания, – где я остановлюсь, я ответил: в «Рамаде», и она сказала, что тоже может поселиться там, без проблем, и, возможно, мы пообедаем вместе, ей понравилось разговаривать со мной. И поскольку заняться мне было нечем, я согласился.

В следующие пять часов мы пообедали, воспользовавшись гостиничным шведским столом, потом пошли в мой номер выпить бутылку немецкого вина, которую Пегги везла сестре, и она снова принялась рассказывать о себе, а я слушал, время от времени вставляя замечания. Рассказала о своем разрыве с лютеранством, о своей философии воспитания детей, о сложившейся у нее теории абстрактного экспрессионизма, о глобальной деревне, о составленном ею учебном курсе по Великим Книгам, который она, может, и станет где-нибудь читать, если представится такой случай.

В пятнадцать минут двенадцатого она рассказывать перестала, взглянула на свои пухлые ручки

и улыбнулась. «Фрэнк, – сказала она, – хочу сказать тебе, что все это время думала о том, чтобы переспать с тобой. Хотя на самом деле, по-моему, не стоит. – И покачала головой. – Я знаю, мы должны следовать диктату наших чувств, а меня очень тянет к тебе, но я думаю, это будет неправильно, а ты?»

Лицо ее казалось встревоженным, однако, когда она взглянула на меня, я увидел на губах Пегги широкую, полную надежды улыбку. Я же ощущал огромную, все понимающую ностальгию, поскольку мне по какой-то причине казалось, будто я в точности знаю, что она чувствует, одинокая, отдавшаяся на милость жизни, – то же самое, что чувствовал я, когда служил в морской пехоте и страдал от непонятного недуга, и позаботиться обо мне было некому, кроме неласковых медицинских сестер и врачей, и приходилось думать о смерти, а я не хотел. И все это внушило мне желание переспать с Пегги Конновер – сильное, я подобного давно не испытывал. Такое бывает, позвольте вам доложить, – тебя вдруг потянет к женщине, которая тебе и привлекательной-то не кажется, к женщине, которую ты никогда не пригласил бы пообедать, не стал бы «снимать» где-нибудь на коктейле, не удостоил бы второго взгляда, окажись ты с ней в одном лифте, – просто бывает, и все тут, вот так же случилось и с Пегги.

Но сказал я следующее: «Да, Пегги, не думаю, что это было бы правильно. Думаю, это навлекло бы на нас множество бед». Почему я так сказал и именно такими словами, не знаю, чувства мои вовсе не диктовали их.

Лицо Пегги озарилось радостью и, сдается мне, удивлением. (Наступил самый опасный миг таких рандеву. Едва вы говорите себе, что избавились от намерений сделать что-то неподобающее, как – хлоп! – падаете в объятия друг дружки. Впрочем, с нами этого не случилось.) Случилось другое – Пегги подошла к кровати, на которой я сидел, присела рядом, взяла мою ладонь, сжала ее, напечатлела на моей щеке влажный поцелуй и осталась сидеть, улыбаясь так, точно я – человек, каких больше нигде не сыскать. Она объяснила мне, до чего ей повезло встретить меня, а не мужчину «другого типа», – дело в том, что у нее нынче «чувственное» настроение и, пожалуй, она стала бы «легкой добычей». Мы поговорили немного о том, как она будет, наверное, чувствовать себя поутру, выпив сегодня столько вина, – скорее всего, нам обоим понадобится по целому ведру кофе. Потом Пегги сказала, что хотела бы, если я не против, отыскать и прочесть что-нибудь из моего и написать мне об этом. Я ответил, что мне эта мысль по душе. И тогда, словно повинуясь какому-то тайному сигналу, Пегги обогнула кровать, откинула покрывало, забралась под него и немедля начала похрапывать. Я проспал ту ночь бок о бок с ней, лежа одетым поверх покрывала и ни разу к Пегги не прикоснувшись. А утром улизнул, прежде чем она проснулась, отправился брать интервью у футбольного тренера и больше никогда ее не видел.

Примерно через месяц почта доставила мне пространное письмо – первое из нескольких писем Пегги Конновер, полных рассуждений о ее детях, юмористических замечаний по поводу ее достатков, веса, недомоганий, Вана, к которому она все же решила вернуться, планов на дальнейшую жизнь с ним; впрочем, говорилось в них и о моих статьях, которые она прочитала в журнале и теперь комментировала (некоторые ей понравились, но не все); в письмах выдерживался тон легкой болтовни, такой же, как в наших разговорах, и каждое завершалось словами: «Ну что же, Фрэнк, надеюсь, скоро увидимся. С любовью, Пег». Читал я их с удовольствием, а на одно-два даже ответил, поскольку мне было приятно, что хоть мы с ней и были не более чем друзьями, но вот смогли же такими и остаться и все у нас тип-топ. Приятным было и то, что где-то далеко кто-то думает обо мне, и вовсе не по дурной причине, и даже желает мне добра.

Разумеется, это и были те письма, которые Экс обнаружила в ящике моего письменного стола, где искала носок с серебряными долларами, боясь, что его похитили. Именно они привели Экс к выводу, что совместная наша жизнь распалась и продолжение ее невозможно (а я находил тогда столь же невозможным объяснить что-либо, потому что и многое другое было уже загублено). Экс, сдается мне, надумала, прочитав письма Пегги Конновер, что если я прячу в ящике стола (хоть я ничего, конечно, не прятал) эти непринужденные выражения чувств, похожие на обычную соседскую болтовню через забор, то, по всем вероятиям, получал и другие письма, полные такого же рода здравомысленного и беззаботного юмора (тут она была права). А ей наш дом, сколько его ни обыскивай, ничего похожего не

сулит. И Экс пришла к заключению, что любовь для меня – не более чем предмет потребления, а поставщик его значения не имеет (не исключаю, что и тут она попала в точку), и это ей не понравилось. И вскоре решила, что не желает, да и не должна хотя бы на секунду оставаться женой такого, как я, – вот так все и произошло.

Снаружи снег уже не идет, но улицы слишком обледенели, чтобы разъезжать по ним во взятой напрокат машине. Время, которое нам предстоит провести в этом городе, я уже ощущаю как слишком недолгое, а при такой погоде даже мысль о посещении ботанического сада начинает казаться пустой фантазией, хотя для Викки, сколько я могу судить, погода значения не имеет.

Жалко все-таки, что нельзя арендовать машину. Ничто не идет в сравнение с первыми мгновениями, проведенными тобой в большом, мощном, с места в карьер набирающем скорость «форде» – «ЛТД» или «монтего». Пробег проверен, бак полон, сиденье отрегулировано, тяжелая дверца захлопнута, в твоих ноздрях стоит возбуждающий запах «новизны», ты уверен, что эта машина еще даже лучше твоей (и более того, если она забарахлит, попроси – и тут же получишь другую). Ничему больше не удается внушать мне такое ощущение свободы-в-разумных-пределах. Новое сегодня. Новое завтра. Вечное удобоуправляемое обновление.

Я направляюсь к стоянке такси на Ларнед-стрит, но, дойдя до заледенелого уличного угла, на миг замираю, пораженный непонятным звуком. По холодному субботнему воздуху разносится вдоль улиц города тихое «хс-с-с», истекающее из канализационных люков и проходов между домами, – как будто холодный ветер треплет где-то поблизости сухую траву, как будто здесь, у реки, на краю всего, меня подстерегает опасность. Какого рода, понятия не имею. Хоть и знаю, конечно, что бегу сейчас наперегонки с собственной душой, надеясь, что мой энтузиазм преодолеет угрозы обычного среднезападного буквализма, способного вмиг ополчиться на тебя и укокошить, как обреченного узника.

Водителем моим оказывается огромный негр по имени Лоренцо Смоллвуд, похожий на актера Сидни Гринстрита, [33] машину он ведет, держась за руль обеими вытянутыми руками. К приборной доске прикреплены маленькие, обрамленные фотографии детей, две пары пинеток, лежит плетеная салфеточка с белой бахромой. Он не очень разговорчив, зато мы быстро вливаемся в поток облепленных снегом машин, огибаем, направляясь к Гранд-Ривер-авеню, [34] кварталы закопченных складов и старых отелей, а после сворачиваем к северо-западным предместьям. Сегодня, сообщает с рокочущим равнодушием мистер Смоллвуд, быстрее доедешь, держась «настоящих улиц» и избегая «Лоджа», по которому сейчас валом валят придурки, направляющиеся к своим коттеджам на севере.

33

Сидни Хьюз Гринстрит (1879–1954) – американский актер, игравший обаятельных негодяев; в частности, в «Касабланке» и «Мальтийском соколе».

34

Шоссе в штате Мичиган, идущее примерно параллельно реке Гранд-Ривер.

Стартмор, Брайтмур, Редфорд, Ливония, еще одна «Миля Чудес». Мы пронизываем маленькие, примыкающие один к другому городишки и городки, которыми окружен большой город, минуем улицы белых каркасных домов с острыми кровлями и мезонинами, за ними – более солидные краснокирпичные еврейские кварталы и выезжаем на широкий бульвар с торговыми центрами и скоплениями светофоров. Дома здесь поновее, и стоят они посреди квадратных земельных участков. Люди на тротуарах «принаряжены», для мичиганцев это традиционный предмет гордости. «Прибабахнутый» весенний снегопад ничего не значит. На «плимуте» каждого местного жителя еще стоят «шипы», каждый знает, как справляться с зимней погодой. Любой мичиганец и машину взять на прицеп умеет, и на токарном станке работать, и снегоочиститель водить. Собрать какой угодно механизм – это здесь труда не составляет. Такова надежная и привлекательная сторона здешней жизни, в остальном серой и невзрачной.

Далеко в стороне от заполненной машинами Гранд-Ривер я вижу скопление тысяч, кажется мне отсюда, ресторанчиков и поражаюсь ему и преданности местного населения самой идее его посещения. Точно так же, как автомобили, вкусная еда неизменно занимает мысли здешних обитателей. Все эти заведения – мясные рестораны, рестораны немецкие, пивные погребки, ростбифные и просто кафе, в которых еду подают вкуснейшую, – еще один предмет гордости граждан штата, существенная часть их жизни. А в канун замешкавшейся весны быстрая вылазка в любое из них вполне может сделать сносным на еще одну ночь и самое оскорбительное одиночество. В большинстве случаев, уверяю вас, Мичиган в точности знает, что делает. Знает и врага своего, и шансы одержать над ним победу.