Спортивный журналист
Шрифт:
(Это лучше, чем откровенность.)
– И про любовь ко мне тоже наврал, так?
Сердце милой девушки всегда правду скажет. Зло получает нежданную отповедь.
– Тут ты ошибаешься, – говорю я и ничуть не кривлю душой.
– Хм. – Лоб Викки идет морщинами над маленькими, обвиняющими глазами. – И что, я должна этому верить, да? Когда ты роешься, пока я сплю, в моих вещах и куришь мои сигареты?
– Верить не обязательно, но это так. – Я упираюсь локтями в колени – поза правдивого индейца.
– Ненавижу змей, – говорит она, холодно переводя взгляд на стоящую рядом с ней пепельницу – так, точно там свернулась в кольцо мертвая змея. – Поклясться могу, ненавижу. И стараюсь держаться подальше от них. Потому что столько
Она упирается взглядом в дверь, которая ведет в коридор, издает безрадостный смешок.
– Ты просто врал мне, ведь так?
– Думаю, выяснить это ты можешь только одним способом – оставшись со мной.
Снаружи взвывает на широкой, темной, холодной авеню полицейская сирена – и удаляется, не умолкая, вместе с другими машинами. Какому-то бедолаге приходится еще хуже, чем мне.
– А что насчет женитьбы? – с насмешливым вызовом спрашивает она.
– Это и к ней относится.
Рот ее кривится в разочарованной улыбке, Викки покачивает головой. Потом тщательно тушит сигарету, тыча ею в пепельницу. Все это она уже проходила. Комнаты в мотелях. Два часа утра. Странные вздохи. Звуки чужих городов, сирены. Переспишь с кем-то развлечения ради – и домой, благо ехать не далеко. Пустые мгновения. Каждый из нас видел их сотнями. Неудивительно, что тайна и ее хрупкая, приглушенная красота переживают такие трудные, черт подери, времена. Их всегда превосходят числом, да и с материальным оснащением у них беда полная.
– Так-так-так, – произносит она и пожимает плечами, обреченно стискивая коленями ладони.
И все-таки что-то я отыграл, какую-то норовившую разразиться трагедию отвратил. Хоть и не ведаю какую, потому что зло еще заполняет комнату почти до потолка. Ливанка, которую я знал по Беркширскому колледжу, ни за что не позволила бы такому случиться, как бы я ее ни провоцировал, потому что получила закалку, пожив среди бесстрастных мусульман. И Экс не позволила бы, хоть и по другим, более приятным причинам (она всегда ожидала от жизни большего). А Викки надеяться умеет, но не очень хорошо, и потому ее вечно подстерегают разочарования.
Ну что же, и худшее из примирений с женщиной лучше, чем самое распрекрасное с самим собой.
– В сумке нет ничего, что стоило бы красть или хотя бы искать, – устало сообщает Викки и выпячивает губы, глядя на «Le Sac» с таким выражением, точно это выброшенный морем на берег обломок затонувшего многие годы назад судна. – Деньги, – апатично продолжает она, – я спрятала в особом месте. То есть секрет у меня все-таки есть, но только один. Ты бы их ни за что не нашел.
Я так хочу обнять ее колени, ясно, впрочем, что руки сейчас распускать не время. Малейшее неверное движение – и мне придется звонить по телефону, подыскивая для себя номер на другом этаже, а то и в «Шератоне», – стоит он в четырех холодных, пустынных кварталах отсюда, а куртки, чтобы защититься от пронырливой канадской сырости, у меня нет.
Викки окидывает взглядом стеклянный столик, на котором лежит рядом с пачкой сигарет ее раскрытый бумажник. Из бумажника торчит снимок ухмыляющегося безмозглого Эверетта (и возможно, отличить мое безрадостное, серьезное лицо от его физиономии сейчас трудновато).
– На самом деле я верю только шести людям на свете, – смягчившимся голосом сообщает Викки, глядя на рыло Эверетта. – Я думала, ты можешь стать одним из них. Важным для меня. Но наверное, у тебя и так уже слишком много подруг. Возможно, для кого-то из них ты – единственный.
– В этом ты можешь и ошибаться. Я еще способен понять, кто мне нужнее всех.
Викки недоверчиво смотрит мне в лицо.
– Для меня очень важны глаза, понимаешь? Это окна в душу человека. И твои… Я думала, что мне удалось разглядеть в них твою душу. Но сейчас… – Она недоверчиво покачивает головой.
– Что ты в них видишь сейчас?
Выслушивать ее ответ мне не хочется. Я этого
– Не знаю, – говорит Викки тонким, чуть слышным голосом, и я понимаю, что лучше мне эту тему оставить, не то она может решить, что знает. – Почему тебя так заинтересовал мой сводный брат?
– Первый раз о нем слышу, – отвечаю я.
Викки снимает со стола бумажник, поднимает снимок так, что я оказываюсь лицом к лицу со смуглым хлыщом.
– Это он, – говорит она. – Бедняжка.
Как много непредвиденного в жизни. Сотни личного характера объяснений и оправданий рвутся из моего горла наружу, приходится натужно сглатывать, чтобы удерживать их. Хотя сказать мне, разумеется, нечего. Как и все ненужные извинения, эти станут лишь пустой тратой времени. Однако я чувствую, как на меня налетает вихрем дремотность, давно знакомое потрясение вдруг пропитывает мое восприятие всего, что я вижу и слышу. Ко мне возвращается ироничность. И мне представляется, что, если я попытаюсь что-то сказать, губы мои зашевелятся, но не издам я ни звука. Что и перепугает обоих нас до смерти. Почему, господи боже, невозможно позволить неведенью оставаться неведеньем?
– Бедный мальчик давно уже умер и отправился на небеса, – говорит Викки. Потом поворачивает снимок к себе, оценивающе вглядывается в него. – Погиб в Форт-Силле, Оклахома. Сбит армейским грузовиком. Он – сын папиной жены. Был сыном. Бернард Твилл. Бенни Твилл.
Она с хлопком закрывает бумажник, опускает на стол.
– Я его почти и не знала. Когда он погиб, Линетт дала мне его фотографию, помещавшуюся в бумажник. Не понимаю, как получилось, что я храню ее до сих пор. – Теперь она смотрит на меня ласково. – Я не спятила. Просто у женщин странные отношения с их кошельками, сумочками.
– Я, пожалуй, вернусь в постель, – произношу я голосом, уже и на шепот почти не похожим.
– Будь счастлив как можно дольше, а все остальное к чертям. Хороший девиз, правда?
– Правда. Отличный, – говорю я, забираясь на большую холодную кровать. – Прости меня за эту историю.
Она улыбается, сидит, глядя на меня, а я натягиваю простыню до подбородка и начинаю думать о том, что вообразить жизнь, мою и Викки Арсено, вовсе не трудно. Пожалуй, она даже понравилась бы мне – настолько, насколько может понравиться любая жизнь. Жизнь в небольшом, но преуспеянии, с чистыми столовыми салфетками. Жизнь, в которой секс играет ночами важнейшую роль, – и секс лучший, чем с любой из восемнадцати или сколько их там было женщин, которых я знал и «любил» прежде. Жизнь с пониманием всего значения истории и населявших ее поколений. Жизнь, полная весьма вероятной верности, рыбалок с каким-нибудь лучшим другом, жизнь с нашей собственной маленькой Шейлой или маленьким Мэттью, с покупкой небольшого туристского автоприцепа – этакого круизного зверя, из крошечных амбразур которого мы будем наблюдать нашу страну. Пол и Кларисса смогли бы присоединиться к нашей компании. Я мог бы продать мой дом и перебраться не в «Фазаний ручей», но в Квакерстоун, округ Бакс. Возможно, уйдя на покой, мы поездили бы по свету в составе делегаций Корпуса мира или «Виста» [31] – «посвятили бы наши жизни достойному делу». Мне больше не нужно было бы спать одетым, а то и вовсе просыпаться на полу. Я мог бы забыть, как жил в узилище моих эмоций, и больше не думать о таких вещах.
31
VISTA (Volunteers in Service to America – «Добровольцы на службе Америки») – президентская программа Дж. Кеннеди по борьбе с бедностью.