Спортивный журналист
Шрифт:
Я поднял пальто и накрыл ей плечи; она сидела в спущенном до талии лилово-белом трико, с прелестными обнаженными грудями, и полные губы ее казались прекрасными, какими, наверное, всегда и были. Выйдя в коридор, я закрыл за собой дверь, снял с вешалки под лестницей свое пальто, вышел во двор и направился к моей машине. Студенты вносили в свой снежный форт последние изменения, они уже начали кидаться друг в друга снежками и орать. Занятия закончились. До экзаменов было слишком далеко, чтобы тревожиться о них. Самое лучшее время и для жизни в кампусе колледжа, и для бегства
Пройдя половину двора, я увидел – кого бы, вы думали? – Сета Фэрбенкса, мужа Мелоди, ковылявшего с набитой книгами сумкой в одной руке и ракеткой для сквоша в другой к спортивному залу. То был худой, жилистый мужчина с тонкими черными усиками, выпускник Нью-Йоркского университета, преподававший литературу XVIII века и читавший курс по кое-каким современным романам. Мы как-то разговорились о моих любимых книгах и выяснили: ему ненавистна каждая, какую я любил, и он готов неопровержимо доказать, что все они смехотворны.
– Куда это вы, профессор Баскомб? – спросил, иронически улыбнувшись, Сет Фэрбенкс. – В библиотеку?
Судя по всему, вопрос содержал в себе некую шутку, смысл которой до меня не дошел. Тем не менее я соорудил на лице улыбку, думая о том, как его жена подрагивает в этот самый миг в моем кабинете (если она еще там), за окном, хорошо видным оттуда, где мы с ним повстречались. Было пять часов, день стоял серенький, темнело – возможно, из окна нас было уже не разглядеть.
– Домой, Сет, выставлять отметки, – радостно произнес я. – Заставил студентов написать о Роб-Грийе. (Еще одна ложь. Мои студенты сами выбирали темы и даже называли оценки, которых они, на их взгляд, заслуживали.) Он тот еще ловкач.
– Интересно было бы взглянуть на ваши вопросы. Бросьте их утром в мой почтовый ящик. Может, узнаю из них что-нибудь новенькое. Я ведь и сам читаю о «Соглядатае». – И Сет с большим трудом подавил смешок.
– Обязательно, – пообещал я.
Мы спускались по склону холма, ведущему к автостоянке, и я уже видел свой накрытый снежной шапкой автомобиль. Старое бурое здание спортивного зала стояло дальше, за дорогой, окна его желто светились в сумерках. Скоро придут холода, зима будет долгой.
– Я готовлю к зимнему мини-семестру курс по сверхъестественному, Фрэнк. – Изо рта Сета валил парок. – Книг о причудливом и необычном так много, и это не дешевки, настоящая литература. У меня на сей счет имеется небольшая теория. Кое-кому следовало бы их прочитать.
– Рад слышать об этом, – сказал я.
– Я суну в ваш ящик программу. А на следующей неделе мы могли бы обсудить ее за ленчем.
– С большим удовольствием, Сет.
– Это принесет пользу и мне, и вам, Фрэнк. Я думаю, вам стоит проработать здесь еще семестр. Журналистика ваша может и подождать. Вдруг вам понравится и вы решите остаться насовсем?
Сет улыбнулся. Я понимал, искренности в его словах ни на грош. Но решил потрафить ему.
– Об этом стоит подумать, Сет. Я так и сделаю.
– И правильно.
Мы уже подошли к моей машине, Сет поднял в прощальном жесте ракетку, повернулся и пошел дальше вниз, к спортивному залу. Я постоял, глядя на темное окно моего кабинета,
К половине одиннадцатого я помылся, побрился и оделся в мой лучший пасхальный костюм – двойку из сирсакера, она у меня еще со студенческих времен. В прихожей я сталкиваюсь с вошедшим через парадную дверь Бособоло. Он пропускает вперед Скакунка, и тот стремглав летит на кухню.
Я останавливаюсь в дверном проеме, чтобы окинуть Бособоло взглядом, веселым и одобрительным. Вот человек, которым я восхищаюсь, сухопарый африканец с аскетичным лицом, почти наверняка оснащенный длинным туземным пенисом. Оба мы уверены, что обладаем одинаковым нешаблонным, сдержанным чувством юмора, каковое почитаем также и редкостным, и по этой причине относимся друг к другу с проникновенной почтительностью. Ему нравится, что я живу один, не испытывая, по-видимому, жалости к себе, и что время от времени у меня ночует Викки. Я же уважаю его за то, что он изучает Гоббса – в качестве противоядия от царящей в Институте слишком возвышенной одухотворенности.
Сегодня на Бособоло черные миссионерские брюки, белая рубашка с короткими рукавами и сандалии, но также и скверный аляповато-оранжевый шейный платок, купленный в день его приезда из Габона и делающий его похожим на старого блюзмена. За последнее время я дважды видел из окна машины, как он прогуливается под ручку – прямо за оградой Семинарии – с крепенькой белой семинаристкой, которая вдвое моложе его. По-видимому, в ее мансарде, а то и тут, наверху, разворачивается бурный, страстный роман.
Как он, надо полагать, экзотичен! Старый дикарский принц, годящийся ей в отцы, погукивающий на ней, точно безусый студентик.
Заметив меня, Бособоло останавливается под хрустальной люстрой, которую Экс унаследовала от своей тетки, и вглядывается в меня через прихожую так, словно нас разделяет невесть какое расстояние. Он предпочел бы сейчас, это я уже знаю, подняться к себе, включить приемник и послушать брата Джимми Уолдрапа из Северной Каролины, которым от души восхищается, хоть и не понимает – Бособоло жаловался мне на это, – каким образом брату Джимми удается держать в голове столь многое сразу и почему он так легко пускает слезу. Я видел у него наверху множество страниц с заметками, которые Бособоло делает, слушая эти проповеди. Здешняя его учеба закончилась.
– Как воскресная школа? – спрашиваю я, неспособный пригасить насмешливую ухмылку. Наши с ним отношения пронизаны сложной иронией.
– Вполне, вполне, – отвечает он суховато и серьезно, но не без некоторой нервозности. – Думаю, даже вам понравилось бы. Я беседовал с учащимися курсов повышения квалификации, прихожанами Второй методистской. Объяснял им происхождение мифа о воскрешении. – Бособоло презрительно улыбается. – Неандерталец полагал, что пещерный медведь мертв, а потом выяснялось, что это не так.