Спортивный журналист
Шрифт:
– И что я должен сделать? Или ты уже все мне сказала?
– Позвонить сержанту Бенивалли. У тебя все в порядке? Хочешь, я тебя где-нибудь встречу?
По ту сторону коридора разражается хриплым хохотом Кэйд. «Разве это, черт подери, не правда? – восклицает Уэйд. – Самая растреклятая правда и есть, клянусь!»
– Да, хорошо бы ты меня встретила, – шепотом говорю я. – Только я сначала тебе позвоню.
– Ты, собственно, где сейчас? (Именно так разговаривает ее старый, брюзгливый любовник: «Где ты подвернешься мне в следующий
– В Барнегэт-Пайнсе, – тихо отвечаю я.
– Где бы он ни находился.
– Так можно будет тебе позвонить?
– Если хочешь, просто заезжай. Конечно.
– Я позвоню, как только выясню, что должен сделать.
Почему я говорю шепотом, понятия не имею.
– Позвони в полицию, ладно?
– Ладно.
– Я понимаю, что не обрадовала тебя этим звонком.
– Мне сейчас не до радостей. Бедный Уолтер.
Мне хотелось бы увидеть на светло-голубом потолке хоть что-то знакомое. Все что угодно.
– Позвони, как приедешь, Фрэнк.
Но разумеется, ничего там не видно.
– Хорошо, – говорю я.
Экс кладет трубку, не сказав больше ни слова, как будто «Фрэнк» – это то же самое, что «До свидания. Люблю тебя».
Я звоню в справочную, выясняю номер полиции Хаддама и тут же набираю его. И в ожидании ответа пытаюсь припомнить, попадался ли мне когда-либо на глаза сержант Бенивалли, – наверняка попадался. Бывая в муниципалитете, я видел всех наших макаронников. При нормальном течении жизни они неизбежны и знакомы, как старый чемодан.
– Мистер Баскомб, – произносит, тщательно выговаривая буквы, голос. – Не так ли?
– Да.
Я признаю его сразу – голос широкогрудого детектива с маленькими глазками, уродливыми отметинами угрей и короткой стрижкой. Человека с мягкими толстыми ладонями, который снимал отпечатки моих пальцев, когда ограбили наш дом. Столько лет прошло, а я помню, какими они были мягкими. Хороший, по моим воспоминаниям, малый, но меня он, конечно, забыл.
Строго говоря, сержант Бенивалли вполне мог беседовать сейчас с записью на автоответчике. Мертвые и выжившие для него примерно то же, что для перевозчика мебели рояль, – штука громоздкая, но работа есть работа, и вечером о ней можно будет забыть.
Он равнодушно объясняет, что хотел бы привлечь меня для опознания «покойного». Никто из соседей участвовать в этом не желает, и я неохотно, но соглашаюсь. С Иоландой на Бимини связаться не удается, однако его это, похоже, не беспокоит. Он говорит, что может отдать мне лишь термофакс письма Уолтера, поскольку само оно необходимо ему в качестве «вещественного доказательства». Так как Уолтер оставил записку и для полиции, какие-либо подозрения относительно убийства отсутствуют. Уолтер, говорит он, покончил с собой, выстрелив себе в голову из охотничьего ружья, время смерти – около часа дня (я как раз играл на лужайке в крокет). Закрепил ружье на телевизоре и дотянулся пультом управления до курка. Когда в квартиру вошли, телевизор работал – показывал встречу «Никсов» с «Кавалерами» в Ричфилде.
– И еще, мистер Баскомб, – говорит сержант на сей раз неофициальным, не служебным тоном. Слышно, как он перебирает бумаги, как выпускает в
– О чем?
– Ну… – Шуршат бумаги, задвигается металлический ящик стола. – Были ли вы, типа, дружны с мистером Лаккеттом?
– Вы хотите спросить, не поссорились ли мы? Нет.
– Я, э-э, имел в виду не ссору. Скорее романтические отношения. Нам это было бы полезно знать.
– Чем же, интересно?
Сержант Бенивалли вздыхает, я слышу, как скрипит его кресло. Он снова выпускает в трубку дым.
– Это помогло бы, э-э, понять случившееся. Только и всего. Разумеется, отвечать вы не обязаны.
– Нет, – говорю я. – Мы были просто знакомыми. Состояли в «клубе разведенных мужей». Однако мне ваш вопрос представляется вторжением в мою личную жизнь.
– Работа такая, мистер Баскомб, без вторжений никак не обойтись.
Ящики открываются и закрываются.
– Хорошо. Просто я не понимаю, зачем вообще это обсуждать.
– Ничего-ничего, спасибо, – устало произносит сержант Бенивалли. (И этих слов я тоже не понимаю.) – Если меня здесь не будет, попросите копию письма у дежурного. Назовите свое имя, скажите, что вы можете, э-э, опознать покойного. Хорошо?
Голос его становится вдруг бодрым без всякой на то причины.
– Будет сделано, – раздраженно отвечаю я.
– Спасибо, – говорит сержант Бенивалли. – Приятного вам дня.
Я кладу трубку на аппарат.
День выдался неприятный и приятным уже не станет. Пасха обернулась дождем, перекорами, смертью. Теперь ее не спасти.
– Что-о-о? – вскрикивает Викки, потрясенная и изумленная смертью человека, которого она и не видела никогда, лицо ее морщится от боли и безучастного неверия.
– Почему, о нееет! – восклицает Линетт и дважды крестится – быстро-быстро, не покидая кухонной двери. – Бедняга. Бедняга.
Я сказал им только, что скончался мой друг и мне придется сейчас же вернуться домой. «Голландские малыши» и горячий кофе уже стоят на столе, но Уэйд с Кэйдом все еще наверху – сглаживают трения.
– Ну конечно, возвращайтесь, – сочувственно соглашается Линетт. – Медлить не стоит.
– Хочешь, я с тобой поеду? – По непонятной причине идея эта вызывает у Викки ухмылку.
Почему мне кажется, что она и Линетт заключили, пока я говорил по телефону, некое сочувственное перемирие? Договор о взаимопонимании, положивший пределы, верхний и нижний, прежним обидам и исключивший меня. Семья неожиданно и официально смыкает ряды, оставляя меня за бортом. Такова неприятная особенность одинокой жизни – ее способность громоздить одну беду на другую. (Сукин я сын!) Я уеду, а они разожгут, так сказать, семейный очаг, достанут ноты и будут петь любимые старые песни – одиночество вместе. Я отозван в самый неудачный момент, до того, как они поняли, насколько я им по душе, насколько им хочется, чтобы человек вроде меня всегда был с ними рядом. Упреждающая, злонамеренная смерть бесцеремонно влезла в мои дела. Липкий запах ее облек меня с ног до головы. Я и сам его чувствую.