Спортивный журналист
Шрифт:
– Эй, там, телефон звонит, – говорит в пространство Линетт, и звонки смолкают.
– Ну конечно, любишь, – весело сообщаю я. – Глупости какие. Вот я сейчас на колени встану.
Я опускаюсь на колени и огибаю на них стол, направляясь к Викки, сидящей, царственно перекрестив ноги, укрытые туго натянутыми чулками.
– Мужчина на коленях просит и умоляет тебя стать его женой. Он будет хранить тебе верность, выносить мусор, мыть посуду и готовить – или, по крайней мере, наймет для этого кого-нибудь. Как можешь ты отказать ему?
– Без труда, – отвечает она, хихикая;
– Фрэнк?
Мое имя. Неожиданность. Произносится где-то в неисследованных мной глубинах дома. Голос принадлежит Уэйду. Скорее всего, он и Кэйд хотят, чтобы я посмотрел окончание игры «Никсов», в которой все снова решилось за последние двадцать секунд. Но меня отсюда и дикими лошадьми не утянешь. Дело-то серьезное.
– Да, Уэйд! – кричу я, все еще стоя перед его царственной дочерью на коленях, в позе просителя.
Еще один безумный всплеск пылких молений – и мы с ней расхохочемся, и она снова станет моей. И почему же ей такою не быть? Я никогда не желал отношений вечных. Я готов опрометью броситься головой вперед, нервничая, как ныряльщик с утеса. А если внизу все уже ни к черту не годится, мы же оба можем снова вскарабкаться наверх. Жизнь длинна.
– Вас к телефону, – кричит Уэйд. – Можете взять трубку в нашей с Линетт спальне.
Голос у него серьезный, напуганный, неприятно слышать такой с верхушки лестницы. Мягкий щелчок закрывшейся двери.
– Что такое? – скрипуче осведомляется Викки, натягивая на колени розовую юбку так, точно нас с ней застукали забавлявшимися самым что ни на есть срамным петтингом. Бретелька ее лифчика теперь вся на виду.
– Не знаю.
А между тем на меня нападает страшное, такое, что кости ныть начинают, предчувствие кризиса, мысль, что я запамятовал о чем-то важном и это грозит мне подлинным бедствием. О некой особой статье, которую должен был написать, но почему-то махнул на нее рукой, и теперь в Нью-Йорке все бегают по коридорам и пытаются придумать, как меня отыскать, срочно. Или, быть может, о пасхальном свидании, назначенном не один месяц назад и забытом мной, правда, на свете нет женщины, с которой я был бы настолько дружен, чтобы ей захотелось повидаться со мной. Я, во всяком случае, такой не помню. Я чмокаю – это обещание вернуться – обтянутое тканью колено Викки, встаю и направляюсь к двери, чтобы выяснить, в чем дело.
– Не уходи, – говорю я.
Когда я выхожу из столовой, начинает приоткрываться дверь кухни.
Наверху темный, короткий, застланный ковром коридор ведет к ванной комнате, в которой горит свет. Две двери по одну его сторону закрыты, зато открыта одна по другую, и из нее исходит голубоватое свечение. Я слышу впереди щелчок термостата, негромкий посвист воздушной струи.
Я вступаю в ночное святилище Уэйда и Линетт, с горящей у постели лампой под голубым абажуром. Постель тоже голубая, с оборчатым балдахином на четырех столбах, большая, широкая, как тихое озеро. Каждая вещь занимает здесь отведенное ей и только ей место. На ковриках ни морщинки. Туалетный столик поблескивает. На синем кресле без подлокотников, что
Телефон с добросовестно тлеющей на нем ночной лампочкой стоит на столике у кровати.
– Алло, – говорю я, решительно не представляя себе, что сейчас услышу, топя ожидание в оборчатом безмолвии.
– Фрэнк? – Голос Экс серьезный, надежный, дружелюбный. Услышав его, я мгновенно оживаю. Но присутствует в нем и какая-то непонятная нотка. Что-то еще не сказанное, причина, по которой только она одна и могла позвонить мне.
И я ощущаю, как по моим ногам пробегает сверху вниз холодок.
– Что случилось?
– Все в порядке, – отвечает она. – У всех все хорошо. Все живы-здоровы. То есть не так чтобы все. Человек по имени, постой, сейчас посмотрю, да, Уолтер Лаккетт, судя по всему, умер. Я его не знаю. Имя вроде бы знакомое, но откуда – не помню. Он кто?
– Что значит «умер»? – Меня окатывает струя облегчения. – Я с ним разговаривал этой ночью. У себя дома. Ничего он не умер.
Экс вздыхает, линия погружается в тупое молчание. Я слышу, как по другую сторону коридора, за закрытой дверью, Уэйд Арсено мягко и многоречиво втолковывает что-то сыну. На заднем плане бубнит телевизор – низкое гудение толпы, далекий свисток судьи. «Ну так вот, в наилучшем из возможных миров…» – произносит Уэйд.
– В общем, – негромко говорит Экс, – с полчаса назад мне позвонили из полиции. Там считают, что он умер. У них есть письмо. Оставленное для тебя.
– Ты что хочешь сказать? – спрашиваю я, окончательно сбившись с толку. – Послушать тебя, так он покончил с собой.
– Застрелился, сказал полицейский, из дробовика.
– О нет.
– Жена его, по-видимому, куда-то уехала из города.
– Она на Бимини с Эдди Питкоком.
– Хм, – произносит Экс. – Ладно.
– Что «ладно»?
– Да ничего. Извини, что позвонила. Просто только что услышала твое сообщение.
– Где дети?
– Здесь. Они встревожены, но ты тут ни при чем. Когда позвонили из полиции, трубку сняла Клари. Ты с этой, как ее? (Первоклассная мичиганская демонстрация отработанного безразличия.)
– Викки.
Викки Как-Ее.
– Мне просто любопытно.
– Уолтер был у меня вчера, засиделся допоздна.
– Понятно, – говорит Экс. – Мне очень жаль. Так вы, значит, дружили?
– Вроде того.
В комнате Кэйда кто-то три раза подряд громко хлопает в ладоши, потом присвистывает.
– У тебя все хорошо, Фрэнк?
– Ты меня потрясла.
На самом деле я чувствую, как у меня холодеют кончики пальцев. И вытягиваюсь навзничь на шелковом покрывале кровати.
– Полиция хочет, чтобы ты им позвонил.
– Где он?
– В паре кварталов отсюда. Кулидж, сто восемнадцать. Я могла даже слышать выстрел. Так это близко.
Я смотрю сквозь проем в балдахине на идеально голубой потолок.