Способный ученик
Шрифт:
— Неприятная штука, вы слышали? Молодой человек умеет выбирать деликатные выражения.
Тодд начал извиняться, но Хейзель с улыбкой остановил его жестом. У мужчины было бескровное измученное лицо, лицо старого человека, прикованного к больничной койке и готового к любым поворотам в своей жизни... в основном малоприятным. В этом смысле, подумал Тодд, он и Дюссандер — два сапога пара.
— Не надо, — сказал Морис. — Не надо отвечать на мой выпад. Я вам чужой человек. Почему вы должны переживать из-за чужого человека?
— Никто из нас не остров в этом мире... —
Моррис засмеялся.
— Молодой человек знает наизусть Донна! Кто бы мог подумать! Скажи, а как дела у твоего друга и моего соседа?
— Врачи говорят, для своего возраста он довольно быстро идет на поправку. Ему ведь уже восемьдесят.
— Это таки возраст, — согласился Моррис. — Он у тебя совсем не разговорчивый. Но из того, что он сказал, я так понял, что он натурализованный. Вроде меня. Сам я поляк. То есть я родился в Польше. В Радоме.
— Правда? — из вежливости спросил Тодд.
— Представь себе. Знаешь, как в Радоме называют канализационные крышки?
— Нет, — улыбнулся Тодд.
— Беретки, — засмеялся Моррис, а за ним и Тодд. Дюссандер покосился в их сторону и слегка нахмурился, но тут Моника отвлекла его внимание каким-то вопросом.
— Значит, твой друг натурализованный.
— Да, — сказал Тодд. — Он из Германии. Из Эссена. Знаете такой город?
— Вообще-то, я мало где бывал в Германии, — ответил Моррис. — Интересно, что он делал во время войны.
— Не знаю, — уклончиво сказал Тодд.
— Ну да. В общем, неважно. Война, когда это было. Скоро в Америке подрастет поколение, из которого кто-то, может быть, станет президентом, да-да, президентом, и он уже ничего не будет знать про ту войну. Он уже может спутать чудо-победу при Дюнкерке с переходом Ганнибала на слонах через Альпы.
— А вы воевали? — спросил Тодд.
— Можно сказать, что воевал... Да, в наше время не каждый молодой человек будет навещать старика... даже двух стариков, если со мной вместе.
Тодд скромно улыбнулся.
— Что-то я устал, — сказал Моррис. — Попробую поспать.
— Поправляйтесь.
Моррис благодарно кивнул и закрыл глаза. Когда Тодд подошел к постели Дюссандера, родители уже собирались откланяться, отец поминутно поглядывал на часы и ахал, что они нарушают больничный режим.
Хейзель проснулся среди ночи, едва сумев подавить в себе крик.
Теперь он знал. Теперь он точно знал, где и когда судьба свела его с тем, кто в эти минуты спал на соседней койке. Только в те времена его звали не Денкер. Отнюдь.
Он проснулся после чудовищного ночного кошмара. Кто-то им с Лидией дал «обезьянью лапку», и они загадали желание: разбогатеть. В комнате откуда ни возьмись вырос американский мальчик в форме «Гитлерюгенда». Он вручил Моррису телеграмму: ПРИСКОРБИЕМ СООБЩАЕМ ОБЕ ВАШИ ДОЧЕРИ ПОГИБЛИ ТЧК КОНЦЛАГЕРЬ ПАТЭН ТЧК ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМЕ КОМЕНДАНТА ЛАГЕРЯ ТЧК ПРИМИТЕ ЧЕК СТО РЕЙХСМАРОК ТЧК ПОДПИСЬ ЛОРД-КАЗНАЧЕЙ АДОЛЬФ ГИТЛЕР.
Истошный вопль Лидии. Никогда не видевшая дочерей Морриса, она взмахнула «обезьяньей лапкой» и пожелала, чтобы им вернули жизнь.
Моррис ползал на четвереньках в темноте, обдававшей запахами газа, гари и тлена. Он нашаривал «лапку». В запасе последнее желание. Он знал, чего он пожелает: чтобы кончился этот чудовищный сон. Чтобы не видеть своих дочерей, живых скелетов с проваленными глазницами, с номерами, чернильно горящими на худосочных ручонках.
Бум, бум, бум — в дверь.
Отчаянные, бесплодные поиски. Казалось, время остановилось. Но вот дверь за его спиной с треском распахнулась. Не буду, подумал он, нет, я не буду смотреть. Я закрою глаза. Я лучше вырву их, чем посмотрю.
Но он посмотрел. Он должен был посмотреть. Во сне было такое чувство, будто его голову кто-то насильно повернул.
Это не были его дочери; это был Денкер. Молодой, в эсэсовской форме, в лихо заломленной фуражке с «мертвой головой». Начищенные пуговицы словно просвечивали тебя насквозь, сапоги блестели до рези в глазах.
И во сне этот Денкер ему сказал со своей холодной вкрадчивой улыбочкой: Сядьте и расскажите все по порядку — мы же друзья, nein? Нам известно про золото, которое кое-кто припрятал. И про нелегальное курево. И что Шнайбель умер два дня назад вовсе не оттого, что отравился чем-то за ужином, а просто ему подложили в еду толченое стекло. Только не надо наивных слов о том, что вы ничего не знаете. А теперь рассказывайте. Все по порядку.
И в темноте, задыхаясь от тошнотворных запахов, он начал рассказывать. Слова сами отскакивали от языка. Это была полубессвязная исповедь помешанного, в которой переплелись ложь и правда.
...Он проснулся — его всего колотило — и уставился на спящего соседа. Черный провал рта. Не то обез}убевший тигр, не то одряхлевший боевой слон, растерявший свои мощные бивни. Вышедший в тираж монстр.
Боже мой, боже мой, — беззвучно шевелил губами Моррис Хейзель. По щекам потекли слезы. — Убийца моей жены и моих детей спит со мной рядом, о боже ж ты мой, спит со мной в одной палате...
А слезы все текли, слезы гнева и потрясения, горячие, обжигающие слезы.
Он лежал, не в силах унять дрожи, и ждал утра, но утро не приходило.
Дюссандера мучили кошмары.
Они обрушились на проволочное ограждение. Их были тысячи, если не миллионы. Они грудью бросились на сетку из колючей проволоки, убивавшей током на месте, и под этим напором сетка неумолимо заваливалась. Кое-где лопнувшая проволока уже змеилась по утрамбованной земле и плевалась голубыми разрядами. А толпы все прибывали. Безумец фюрер, неужели он полагал, что с этим можно будет раз и навсегда покончить? Им несть числа, они заполонили земной шар, и вот сейчас им нужен один человек — он.