Справедливость для всех. Том 1. Восемь самураев
Шрифт:
Герцог ухмыльнулся краешками губ и с достоинством поднялся. Ох… легко демонстрировать благородную неспешность, когда изношенные, слабые колени трясутся, едва удерживая тело. Недаром Вартенслебен уж несколько лет надевал свободные одежды до самой земли. Под ними удобно скрывать немощь и дрожь членов.
Оттовио поискал глазами герцога и слегка кивнул, подав уже привычный знак — юный правитель желал пообщаться с верным советником наедине. Если бы взгляды могли убивать, Вартенслебена испепелило бы на месте коллективной завистью, обжигающей злобой толпы, которая подобной чести, увы, не удостоилась.
Выкусите, твари, злорадно
На этот раз император пожелал беседовать в библиотеке. Ее скромное, но дорогое убранство как нельзя лучше годилось для обсуждения значимого. За окнами шумело праздничное веселье, за крепко запертыми дверями, а также алебардами гвардии Оттовио и личной охраны герцога шумно топталось, дышало, бормотало многоглавое чудище придворной толпы, алчущее возвращения повелителя, чтобы снова лезть на глаза, просить, молить и клянчить.
— Мне так не хватает покоя… — признался Оттовио с почти детской откровенностью. — Я привык, что не нужен никому. Это унижало, оскорбляло. А теперь вспоминаю минувшее и нахожу, что были в том положении некоторые светлые моменты. Например… одиночество.
— Одиночество? — переспросил герцог.
— Да. Возможность побыть одному, наедине с мыслями, заботами… грустью, наконец. Я не ценил одиночество, теперь же тоскую по нему.
— Ноша повелителя всего мира, благословленного Пантократором, тяжела, — дипломатично заметил герцог.
— Да, — грустно поджал губы император. — Я всем нужен, всем необходим… Ни мгновения покоя! Потому я так ценю редкие минуты общения с моими подлинными друзьями. Вокруг меня не скачут, будто скоморохи, жаждущие одобрений, подписей, за спиной не толпится орда писцов, нагруженных бумагами. Оказывается, это роскошь — вести неспешную беседу лишь с одним человеком, лицом к лицу.
Боже, какой слог, поразился герцог. Определенно, занятия с Биэль даром не прошли. Год назад юноша блеял, не в силах произнести две сложные фразы подряд. Теперь же он говорит затейливо и притом с абсолютной естественностью, как настоящий проповедник, чей хлеб — отменно подвешенный язык.
— Возьму смелость предложить, Ваше Величество, устройте себе отдельную молельню. Пусть это будет особая комната, не слишком большая, но и не малая. Обитая деревом и бархатом, чтобы не допускать сторонний шум.
— Молельню? — переспросил Оттовио.
— Да. Это удобно и практично. Человек, уединяющийся помыслами один на один с Господом, выглядит естественно, как богобоязненный верующий.
Удолар не стал развивать намек на недавний переход Оттовио в истинную веру и связанную с тем необходимость подчеркивать искренность сего деяния. Как говорили древние, умному достаточно пары слов, дурак не поймет и долгую речь. Оттовио дураком определенно не был.
— И я не думаю, что Пантократор настолько мелочен, чтобы наказывать человека за то, что после благочестивой молитвы он подумает о чем-нибудь еще.
—
— Увы, мой повелитель, — слегка развел руками герцог. — Господь учит нас отдавать, надеясь, и отказываться, обретая.
— Забавно, — совсем простецки хмыкнул Оттовио. — Прежде меня учили тому же. Только служители Двух и другими словами. Нельзя быть адептом исключительно Света или Тьмы, нельзя обрести одно, не уступив в чем-то ином.
— Мудро сказано, — одобрил Вартенслебен и добавил, понизив голос, хотя все равно их никто не мог подслушать. — Однако, позволю себе попросить никому и никогда более подобного… не говорить. Вас могут неверно понять… А слухи порой беспощадны. особенно когда они касаются…
Он красноречиво умолк.
— Да, понимаю.
Короткий разговор неожиданно и неприятно утомил герцога. Появилась легкая одышка, ноги чувствовали тянущую усталость от ходьбы и просто стояния на месте. Проклятое тело, подумал Удолар. Больное, дряхлое, лишенное сил. Отвратительный сосуд, который вот-вот окончательно растрескается, выплеснет драгоценное содержимое блестящего разума, чтобы песок алчного Времени без остатка впитал, уничтожил все, что было сущностью великого правителя. Сколько возможностей, сколько замыслов — и все они растворятся, исчезнут без следа.
Ярчайшая вспышка гнева накрыла владетеля, заставила потерять выдержку и самообладание. Вартенслебена поглотило чувство абсолютной зависти вкупе со столь же всеобъемлющей ненавистью к собственным детям.
Его не станет, душу приберет Господь, тело развеется пеплом, череп же упокоится в гробнице, украшенный драгоценной гравировкой. Имя будет вписано в летописи Истории чернилами, разведенными на золоте величия и славы. Но что с того мертвецу? На том свете все земное — тлен. А дети останутся жить, наслаждаться годами правления, удовольствиями, что способны дать высокое положение и деньги. И никто даже не вспомнит о том, кому обязаны всем. Это несправедливо! Это… Так не должно быть! Только не теперь, когда жернова непознаваемой воли Господней пришли в грандиозное движение, сокрушая одно, казавшееся незыблемым, и вознося иное, пребывавшее доселе в ничтожестве, умалении. Именно сейчас открываются перспективы, появляются шансы, которых бесплодно ждут — не дождавшись! — поколения. И разум, искушенный во всех мыслимых испытаниях, получает возможность добиться невероятного. Но герцог Вартенслебен, умнейший из великих, величайший из мудрых, сдохнет, как обычный смерд, в луже старческой мочи, сипя и задыхаясь, когда сил не хватит на то, чтобы вдохнуть. А недостойные ублюдки, которые наверняка даже не его кровь, а выношенные в утробах неверных шлюх мусорные выплески, они пустят по ветру все, все!
Нет!!! Нечестно!!!
Убрать их?.. Избавиться от неблагодарных скотов, забывших о почитании старших и умнейших?.. Это так легко. Так просто…
Убить!
— Мой любезный герцог, со мной ли вы? Кажется, помыслы ваши сейчас далеко отсюда.
Участливый вопрос дернул Вартенслебена, вырвал из омута ненависти.
— Прошу простить меня, Ваше Императорское Величество, — проскрипел герцог, чувствуя, как слова буквально продираются через пересохшее горло. — Я… задумался. О значимых вещах.