Спросите Фанни
Шрифт:
Он унесся в мыслях к тому дню, когда произошла авария: Дэниел вынудил их отправиться на митинг в двух машинах, чтобы ему не пришлось оставаться в городе (или, не дай бог, идти домой пешком), пока отец встречается с ветеранами зарубежных войн. Сам Мюррей был против: зачем тратить лишний бензин, но Джордж заляпал рубашку джемом, и Лиллиан воспользовалась поводом, чтобы угодить Дэниелу, так что Мюррей выехал раньше других. Теперь он раскаивался, что в тот день не настоял на своем и не усадил всю семью в одну машину.
Вот о чем он жалел.
Только делиться этими мыслями с
— Лиззи когда-нибудь рассказывала о своей матери? — неожиданно заинтересовался Мюррей.
— Никогда.
— А о Дэниеле?
— Только про аварию.
— И что она говорила?
— А это уже женские сожаления. В основном она раскаивается, что затеяла с Дэниелом драку в машине, и винит себя в аварии.
— Чепуха, — заявил Мюррей. — Она не виновата. Лиллиан привыкла к детским стычкам. Она на них и внимания не обращала.
— Нетрудно представить, — продолжал Гэвин, словно Мюррей ничего не говорил. — Ты пытаешься вести машину, а дети бесятся — это очень отвлекает. Возможно, она вышла из себя. Однажды я вез дочь и ее друзей в лагерь, а они вдруг начали драться подушками. Прямо на заднем сиденье! По всему салону летали перья, я ничего не видел, и пришлось съехать на обочину — ну и разозлился же я. А в другой раз…
— Не мог бы ты замолчать? — попросил Мюррей. — Лиззи не виновата в аварии.
— Но ведь тебя там не было. Откуда тебе знать?
— Не важно откуда.
— Считаешь себя господом богом?
— Поверь мне, — настаивал Мюррей. — Это не ее вина.
— Но она определенно думает иначе. У них случилась потасовка, а потом — ба-бах — и темнота. Тут не поспоришь, правда?
— Ну, Лиззи не владеет всеми фактами, — возразил Мюррей.
— Какими фактами?
— Важными, понятно?
— Не хочешь говорить мне, скажи хотя бы своей дочери. Помоги ей снять с плеч груз того, в чем она, возможно, не виновата. Ну что там за секрет? Думаешь, я устрою по этому поводу пресс-конференцию? Вы, жители Новой Англии, такие скрытные даже по самым не…
— Лиллиан была пьяна, — перебил его Мюррей.
Гэвин замолчал.
— Да. Моя жена была пьяна.
Помолчав еще немного, Гэвин спросил:
— Насколько?
— Одна и одна десятая промилле. Шел снег, она выпила пару коктейлей и потеряла управление машиной на крутом спуске. Может, дети и дрались или она отвлеклась, но основная причина аварии состояла в том, что она села за руль в нетрезвом виде, — так мне сказали.
Гэвин, казалось, обдумывал услышанное без осуждения.
— А как вышло, что такие подробности не просочились в газеты? Ты ведь избирался в Конгресс, а это случилось как раз перед выборами.
— Потому что… — начал Мюррей. Черт с ним со всем — кому теперь есть до этого дело? Прошло больше тридцати лет, ему восемьдесят один год, и в любой момент у него может случиться удар. — Потому что коронер был моим другом.
— И что, он изменил токсикологический анализ?
— Да.
— По твоей просьбе.
— Конечно.
Гэвин присвистнул.
— И никто не узнал, что она была пьяна?
— Ну, были некоторые предположения, особенно у тех, кто поил ее коктейлями, — на мой взгляд,
— И за все эти годы никто не рассказал правду?
— Мы все были друзьями. Меня жалели. Зачем кому-то порочить имя Лиллиан?
Гэвин стал медленно кивать.
— А дети — они тоже ничего не знают? Потому-то Элизабет и считает себя виноватой?
— Сейчас никто, кроме тебя, не знает о том, что отчет подменили, — ответил Мюррей. — Тот коронер уже умер. Возможно, мне еще придется пожалеть о своей откровенности. Буду тебе признателен, если ты сохранишь это в тайне.
— Зачем мне трепаться? Может, я иногда и веду себя как заноза в заднице, но не делаю людям гадостей без оснований.
— Я серьезно, — предупредил Мюррей.
— Я тоже. Но, если тебе интересно мое мнение, надо обязательно рассказать об этом детям.
— Расскажу, — пообещал Мюррей, — но только когда сам сочту нужным. А ты не вмешивайся.
— По-моему, чем скорее, тем лучше. Расскажи им, когда они вернутся сюда. Возможно, ты уже на смертном одре, знаешь ли.
Мюррей усмехнулся:
— Вряд ли. — Он взглянул на часы: дети должны принести пиццу через полчаса.
Его очень опечалило, что дочь возложила на себя груз ответственности за аварию. И поскольку она никогда даже не заикнулась об этом, Мюррей внезапно со всей очевидностью понял, какой он никудышный отец. Когда разговор касался тех событий, он сразу замыкался в себе и к нему было не подступиться. Теперь, по прошествии многих лет, собственное молчание казалось ему ужасным недомыслием. Определенно стоило еще тогда все рассказать Рут, которая в шестнадцать лет могла понять необходимость хранить тайну; а со временем следовало раскрыть обстоятельства аварии и Джорджу с Лиззи.
Но он выбрал другой путь — вообще не говорил на эту тему; отчасти потому, что не хотел пятнать в глазах детей образ матери, но в основном из боязни выдать гнев, который с трудом держал в узде. У него было много вопросов, которые неизменно угрожали свести его с ума, например: «Почему она просто не сказала Чаку: нет, спасибо? Почему не позвонила мне? Почему не уследила за тем, сколько пьет? Почему, почему, почему?» А если он придет в ярость, то и дети тоже разволнуются; их вопросы смешаются с его вопросами и породят неуправляемое негодование и скорбь, которые, как опасался Мюррей, разрушат семью.
Поэтому он хранил молчание.
Через некоторое время после аварии он предъявил претензии Чаку Уайту. Ему требовался козел отпущения. «О чем ты думал, накачивая ее коктейлями?» — спросил Мюррей. Семейный дантист попятился, стал защищаться: «Я ее не накачивал. К тому же откуда я знал, что пара коктейлей ударит ей в голову? Мы все заходим в бар, выпиваем, а потом едем домой. Она не казалась пьяной. И в любом случае, она ведь могла не садиться за руль». Это правда, думал сейчас Мюррей, в то время правила были другими. Тогда, в 1984 году, о запрете на вождение в нетрезвом виде и не слыхивали: если держишься на ногах — езжай себе на здоровье.