Спрятанная война
Шрифт:
На следующий день после гибели Юрасова в батальон на его имя пришло письмо из Костромы. Писала жена:
"Здравствуй, дорогой наш папочка!
У нас все по-старому. С нетерпением ждем вашего окончательного вывода.
У нас на улице тепло. Вместо крещенских морозов – оттепель В субботу ждем дедушку Ваню.
Буров пролежит в госпитале до конца января, а там видно будет.
Аня сидит рядом и рисует.
У Кати начались трудовые будни: эта ее математичка меня доконает.
В голову никакие мысли не идут.
Что-то опять телевизор стал мудрить. Чувствую,
Анька ужасно не любит умываться. Каждый день загоняю с боем Редко когда сама собирается.
Порошок и мыло теперь будем по талонам получать раз в квартал.
Вот и все.
Насобирала тебе всего понемногу.
До свидания. Целую. Лена. 18.01.89 г.".
Но Юрасов это письмо прочитать не успел…
После того как закончилась стрельба 23 января, трупы, раненых начали отправлять на юг. Женский вой стоял над дорогой, заглушая рев техники.
– Да, мрачный это был денек, что-то рухнуло внутри меня, – рассказывал мне Валера Семахин, оператор-наводчик БМП № 504. – На всю жизнь запомню. Встал я тогда в 4.30 утра. Начал готовить машину к бою. Проверил состояние пушки, крутится ли она, поднимается ли. Днем раньше я всю ее разобрал, вычистил, чтобы не заклинило. В 5.30 моя машина была уже в полной боевой готовности. Командир батальона подполковник Ушаков приказал стрелять только в «духов», мирных не трогать. Но я «духов» не видел. Стрелял по тем домам, в которых предполагал, что они есть. Мне дали ориентир и сектор стрельбы. Я стрелял с 6.30 утра до 12.30 дня. Когда все кончилось, первая рота принялась эвакуировать убитых и раненых. Их отправляли на барбухайках".
– Мне дали сектор – несколько окон кишлака, – вспоминал приятель Семахина, находившийся в БМП несколькими сотнями метров ниже по дороге. – Мы старались стрелять выше людских голов, чтобы не задеть их. Одно дело, когда ты лупишь просто по стенам кишлака – это еще куда ни шло. А стрелять в людей… Ух, не готов я к такому, честное слово, не готов… Мирные спускаются и хотят целовать тебя за то, что ты их не прикончил. Странный народ.
Должны ненавидеть, а они благодарят. Жизнь здесь ерунду стоит – два мешка гороха и один риса. Я не мог смотреть им в глаза. Да и вы бы не смогли. Что-то я в себе самом убил тогда. Конечно, всех потом представили к наградам. Но от этого не легче.
Январские боевые продолжались с 23-го по 25-е. С раннего утра до первых сумерек. И так все три дня.
Наши солдаты и офицеры проклинали войну, приказ, себя и Афганистан.
24 января радио и телевидение Афганистана передали заявление Верховного командования вооруженных сил страны. В нем, в частности, говорилось:
«Ахмад Шах на протяжении последних полутора лет уклонялся от переговоров с правительством. Вооруженные формирования под его командованием продолжали препятствовать безопасному проезду транспортных средств по трассе Хайратон – Кабул на участке перевала Саланг. Вооруженные Силы Республики Афганистан вынуждены были провести военную операцию. В результате уничтожено 377 экстремистов, три склада с вооружением, четыре транспортных средства. Оппозиции предлагается не препятствовать
Автобусы.
Советское военное командование объяснило события на Южном Саланге следующим образом:
«…23-го числа текущего месяца афганские войска начали выставление постов и застав в районе Таджикистана. Но были обстреляны. Таким образом, банды Ахмад Шаха Масуда спровоцировали боевые действия. Они продолжались на всем участке Южного Саланга не только против афганских подразделений и частей, но и против советских войск…»
Советское командование также сообщило, что части и подразделения 40-й армии потеряли с 23 января по 31 января в районе Южного Саланга четыре человека убитыми, одиннадцать – ранеными.
По слухам, Ахмад Шах Масуд охарактеризовал январские боевые действия на Саланге как одну из наиболее жестоких операций за все годы войны.
Через несколько дней после нее наш кабульский политработник спросил меня, что мне известно о январской боевой операции: кто-то ему сообщил, что я там был. Не дожидаясь ответа, он дружески посоветовал: «Если что и знаешь, то ты это уже забыл. Верно?»
XXIV
Застава подполковника Ушакова осунулась, постарела.
Не слышал я солдатского смеха, звонких лейтенантских голосов. Люди делали свое дело молча, лишь изредка перекидываясь короткими фразами. Казалось, я попал в дом, где накануне кто-то умер, хотя во время последней операции никто на заставе не пострадал.
А тогда, вечером 23-го, комбат повалился на свою койку и, спрятав в подушке лицо, плакал.
– Сейчас-то он малость отошел, – по секрету сообщил мне заместитель командира минометной батареи Слава Адлюков, – но неделю назад к нему опасно подойти было.
Впрочем, у всех на душе погано с тех пор. Не у него одного… Вскоре после операции наш комбат поцапался с заместителем командира дивизии Ан…енко. Так что тут у нас целая стая неприятностей. Проходи, раздевайся…
Ушаков сидел в своей комнатушке. Сутулился у окна.
Упершись локтями в колени, сжимал широченными ладонями голову. Вид у него был побитый.
Комбат что-то насвистывал себе в усы.
За окном рябила метель. Знобкий ветер стучался в стекло.
– Яп-понский г-городовой! Закрывай, Славк, дверь – сквозняк… – чертыхнулся Ушаков, не поднимая головы.
Адлюков потянул меня за рукав, и мы пошли в его комнату – рядом, за дощатой стенкой. Поудобней устроившись в стоявшем на полу камазовском кресле. Славка сказал:
– Раз как-то комбат уехал к особистам. Но на дорогу сошла лавина, и он задержался. В тот самый момент к ним пожаловал полковник Ан…енко. Стал нам рассказывать, кого и как бить во время предстоящей операции.
Славка ослабил ворот, покрутил в пальцах сигаретку. Закурил.
– Во время боевых действий, – Адлюков пустил в потолок струю горького дыма, – Ан…енко собственноручно перестрелял несколько десятков мирных. Хотя в его обязанности входило командовать, а не бить из автомата людей.