Спустя вечность

Гамсун Туре

В нашей семье существовала традиция устраивать вечера для детей в дни рождения, на Рождество или когда разбирали елку. Мы обычно старались пригласить как можно больше своих друзей и подруг, нам не хотелось делать среди них различия, и помню, как часто мама с испугом смотрела на нарядное шествие, приближавшееся по дороге к нашему дому. Однако она всех встречала ласковой улыбкой и добрыми словами, которые в некоторых случаях были необходимы. Дети смущались и затихали, попав в незнакомую богатую обстановку, в гостиную с картинами на стенах, с красивой мебелью; пугающая знаменитость нашего отца внушала им трепет. Отец как раз недавно получил Нобелевскую премию, и только об этом и говорили в нашем приходе. Вообще отец никогда не был «пугалом» для соседских детей, он любил шутить

с ними и для всех находил теплые слова, постепенно дети перестали его дичиться. Рождество 1920 года принесло им еще один сюрприз. Отец купил граммофон! Изумленные дети услышали песни и музыку, доносившиеся из шкафа. Это был граммофон Эдисона, сделанный под шкафчик, из него-то и лились эти звуки, столь непохожие на музыку, исполняемую церковным органом в Эйде или «однострунным ящиком» нашего учителя Маркуссена. Это была их первая встреча с консервированной музыкой.

Такие воспоминания и все эти мелочи как будто зажигают свечи. Я вижу лица, седую голову отца и мамину улыбку, почти такую же, как на портрете, который написал Хенрик Люнд и который и нынче висит в большой гостиной в Нёрхолме.

Порой я испытываю необъяснимый страх: мне кажется, что когда я пишу о прошлом, я как бы исключаю себя из числа тех, кто мне так дорог, — отстраняюсь от этих лиц, чья живая мимика то и дело мелькает передо мной, и ее никогда не может передать фотография. Но тут уж никуда не денешься, что-то всегда теряется, я это вижу по собственным картинам. То, что достигается во время работы, бывает, утрачивает часть своей ценности, которую мне так хотелось бы сохранить.

Однако ценности приходят ко мне и обретаются разными путями. Кроме своих детских книг мама издала два маленьких сборника стихов. Почти все эти стихи были написаны по вечерам, когда домашние уже спали. Среди оставшихся от отца бумаг, в пачке писем, на которой написано Мария,я нашел длинное, из девяти строф, стихотворение, написанное маминой рукой, оно никогда не было опубликовано, это был привет, адресованный отцу. Она послала ему эти стихи, когда он писал книгу и жил не дома, а в отеле в Лиллесанне.

Несмотря на свою длину, это простое, без претензий, стихотворение, оно возникло под впечатлением тех вечерних часов, когда мама переходила от одной детской кровати к другой и смотрела на своих спящих детей. Стихи хранят ее тепло и много говорят о моей матери, образ которой я помню с детства. Но кроме любви к детям, в них звучит признание в любви к нему, отсутствующему.

Я не буду приводить здесь полностью все стихотворение. Ибо прекрасно знаю, что смысл таких «личных» стихов, созданных в минуту вдохновения и скорее всего неотредактированных, бывает очень расплывчатый. Поэтому я мысленно прошу у мамы прощения и как дань своей младшей сестре Сесилии привожу две строфы, которые посвящены ей.

А в маленькой кроватке Сама принцесса спит. И пусть не на горошинке, Зато с ней сны хорошие, И бровки шелковистые Ей сказка шевелит… А может, это ангел Задел ее крылом? Что ей, принцессе, снится Когда, смежив ресницы, Принцесса спит в кроватке, Свернувшись калачом? [9]

В то время, и вообще, пока я рос, близость к отцу была нерасторжимой с самим понятием авторитет. Отец внушал чувство надежности, не допуская в душу сомнений. Его слово было решающим во всех важных вопросах, мамино — в менее важных, и, конечно, нам было легче обращаться именно к ней, что отцу зачастую не очень нравилось. Теперь-то я понимаю, что он уже тогда боролся за нашу любовь, часто безуспешно. Он редко выступал в роли строгого обличителя, но уж коли такое случалось, он метал громы и молнии, и мы его боялись. Тем не менее, даже сегодня я не могу назвать его гнев несправедливым, каким бы обидным он ни был. Потом уже я

иначе воспринимал нашу с ним близость, годы много уравнивают, хотя и далеко не все. Уважение вместе с естественной сыновней любовью я испытывал к нему всю жизнь.

9

Здесь и далее стихи в переводе Ю. Вронского.

Мне запомнился один случай, который говорит о моем почти сверхъестественном уважении к отцу и страхе перед ним. Мы все отправились в загон для овец, который представлял собой огороженный участок, заросший молодыми дубами и кустами орешника. Нам хотелось посмотреть овчарню, которую отец построил на холме. На обратном пути он поскользнулся и упал, причем одной ногой угодил в «ловушку» из камней и корней. И тогда я один-единственный раз стал его спасителем. Я снял с него башмак с высоким голенищем и множеством дырочек для шнурков, и освободил его ногу. «Ты вел себя как настоящий мужчина», сказал он. И я еще долго чувствовал себя смущенным этой похвалой. Я сумел помочь Ему! На какое-то время он стал для меня обычным человеком, как в тот раз, когда я видел его голым, выходящим из бани…

Отец общался с нами в основном вечером и во время еды. Все остальное время он работал в Хижине Писателя или занимался какими-нибудь делами на усадьбе, это касалось перестроек, которые он затевал из года в год с тех пор, как мы переехали в Нёрхолм. Но вернемся к Кристиану Юртвейду. Покалечив руку, он уехал на некоторое время, но вскоре вернулся очень бодрый, с протезом, однако не менее работящий, чем всегда. Такой человек был отцу по душе — умелый, сообразительный, понимавший все с полуслова.

Случалось, отец заменял маму, когда я не справлялся с уроками, — то есть с письмом и чтением. С самого начала мне было трудно различать буквы b и d. Что же касается арифметики, это он полностью предоставил маме. В цифрах он был не силен, конечно, он знал четыре арифметических действия, но вообще цифр не любил. Однажды, когда у меня возникли трудности с приготовлением домашнего задания, он сказал:

— Александр фон Гумбольдт был настолько учен, что в конце концов забыл таблицу умножения.

Это меня изрядно утешило, хотя кто такой был этот Александр фон Гумбольдт?

В те дни, вскоре после конца первой мировой войны, газеты пестрели крупными заголовками, и по разговорам моих родителей я понял, что Германия потерпела поражение. Но они говорили и о других странах, и я спросил:

— А во Франции тоже идет война?

— Нет, — ответила мама, — на этот раз победила Франция.

Спустя несколько лет. На стене в детской отец повесил огромную новую карту Европы. Я был уже большой, знал много стран и как они называются, к тому же я собирал марки. Отец показал мне на карте новые границы, и я помню его неподдельное удивление при виде того, какой большой стала Польша. Вообще, новый вид старого мира, каким он стал после войны, его мало радовал. В детстве мы с братом часто слышали о том, какой близорукой была политика союзников в отношении побежденной Германии. И тут, безусловно, он заложил фундамент тех воззрений, которые мы с братом сохранили на долгие годы. Мы были детьми, и, разумеется, не имели никакого желания их менять. Уже тогда отцу явно было необходимо, чтобы семья придерживалась одного мнения. Может быть, он предвидел, что его ждет в будущем, он по натуре был боец и всегда отстаивал свою точку зрения, которую не менял уже всю жизнь.

По вечерам мы все собирались в детской за длинным столом, стоявшим посередине комнаты. Можно было сидеть со всех четырех сторон. Отец любил играть в карты, и, думаю, с нами он играл и ради собственного удовольствия. Ставка у нас была одно эре.

В детстве у нас было много таких вечеров, полных веселой болтовни, когда за окном уже наступала тьма. Отец всегда сам вел счет. На листке бумаги он чертил три вертикальные линии и в получившихся графах записывал, кто сколько эре выиграл. Наверху, над своей колонкой он писал Ego. Нам он объяснил, что это означает «Я». Лапидарное объяснение ко всей его жизни и творчеству, подумал я, когда однажды, много лет спустя, прочитал подзаголовок к биографии Гамсуна — Das unb"andige Ich— «Неукротимый Я», написанной Карлом Морбургером в 1910 году.