Спутники смерти

Столесен Гуннар

Я кивнул.

— Но сначала вы мне скажите, Метте, как давно вы здесь живете?

— А это вас касается? — вызывающе ответила она вопросом, но потом подумала секунду и добавила: — Скоро два года как.

— А что заставило вас переехать?

— Да тошно стало в городе! — проговорила она с жаром. — Мне уж давно надо было уехать. Тогда, может, все по-другому бы вышло…

— Но ведь не обязательно было ехать именно сюда?

— Это вы к чему?

— У вас тут родственники? Семья? — Я окинул взглядом грязные пустые стены. — Кто-то, кто жил тут до вас?

Она слегка кивнула:

— Уехали

они. И отдали мне это все задаром, как только я попросила. С землей, конечно, ничего особо не сделаешь. Камни одни, а не земля. Никому это все было не нужно — в земле-то ковыряться. Маята только, я это поняла со временем.

— Это была единственная причина, по которой вы переехали в Йольстер?

— Да я же сказала уже! Я ни гроша за это не платила.

— А не потому, что Ян-малыш живет тут неподалеку? Прямо в соседней долине — так что можно за ним приглядывать.

Она ничего не ответила, только мрачно смотрела прямо перед собой.

— С кем вы общались? Кто сказал вам, что он переехал сюда? — продолжал я.

— …эрье, — пробормотала она.

— Терье? Терье Хаммерстен? — переспросил я, она молча кивнула. — А он откуда узнал?

— Так у него самого и спросите!

— Я спрошу, если встречу его. Но давайте признаемся, что вы переехали сюда, потому… что здесь живет Ян-малыш.

— Ну да, давайте… давайте признаемся, что ж! Да говорите, что хотите…

— Вы так и не смогли отпустить его от себя? — спросил я дрогнувшим голосом.

Она так сжала чашку, что костяшки ее тонких, сухих и красных пальцев со сломанными ногтями побелели. Ее взгляд потемнел от ярости.

— Да! Не смогла! Но всяким свиньям вроде тебя невозможно это понять! Всей этой вашей гребаной охране детства!

— Я больше не работаю в…

— Да ладно! Я слышала, что ты сказал! И плевала я, работаешь ты там или нет. Ты был с ними, когда у меня его отобрали!

— Я просто заходил к вам в семидесятом году, Метте. Это не я принимал решение о лишении вас родительских прав.

— Ах, ну да — ты весь такой белый и пушистый! А если бы тебе надо было принимать это чертово решение? Что, не лишил бы? — В ее словах была явная издевка, выстраданная после стольких лет борьбы с бюрократией в различных официальных инстанциях. — Так что не смеши меня!

— Но послушайте…

— Нет, это ты меня послушай, как там тебя, черт возьми, звать!

— Веум.

— Слушай меня. Ты даже не представляешь, что тут творится, — и она приложила ладонь к левой груди, — когда приходит официальное лицо и отрывает от тебя того, кого ты любишь больше всего на свете!

Я вспомнил неухоженного вялого мальчика, которого увидел в ее квартире тогда, летом тысяча девятьсот семидесятого.

— Но вы были не в состоянии о нем нормально заботиться.

— Да, мне так и сказали! Да, не могла. Тогда не могла. Но позже, когда я завязала, — что тогда произошло? Я была готова начать жизнь сначала, все по-новой… И что? «Он на лечении», — сказали мне. Потом он переехал в новую семью. «Да, но я же могу его навещать?» — спросила я у той бабы. А она мне: «Вы сами подписали документы на усыновление». Документы! Я что, помню какие-то документы?

— Но

вы наверняка их подписали, если вам так сказали.

— Да я обдолбанная была тогда! Я «мама» не могла сказать! Но я же не могла его просто так отдать… У меня ничего, кроме него, не было!.. И сейчас он — единственное, что есть… А потом…

Я ждал. На ее лице отразилась вселенское горе — безымянное, огромное, неописуемое.

— А потом мне стало незачем жить. И я совсем скатилась вниз.

Вдоль рано увядших щек по морщинам побежали слезы, блестящие, одна за другой. Они капали у нее с носа, и она раздраженно смахивала их тыльной стороной ладони.

— Прямо в ад, — закончила она, почти уткнувшись лицом в стол.

У меня было такое ощущение, что я где-то все это уже слышал. И не от нее. Несколько минут мы сидели молча. Я смотрел в окно. За немытыми стеклами день казался блеклым и каким-то молочным. Эти стекла были как граница другого мира, не того, в котором мы сейчас сидели — в тени несчастного прошлого и без особой надежды на будущее.

— Я могла бы жить совсем по-другому, скажу я вам, — прервала она молчание. В ее голосе были настойчивость и упрямство, от которых она не могла отказаться, за которые она цеплялась, чтобы выжить.

— Так скажите…

— Ах, вы еще хотите? Что ж. Я расскажу вам, Веум, как я бы зажила…

Деревянным движением Метте встала, опершись на стол, сделала шаг к двери и исчезла там, где когда-то была гостиная, где семья, жившая тут, торжественно садилась за стол, например, в воскресенье, когда по радио звучала праздничная месса.

Она вернулась с небольшим фотоальбомом в руке. Его красная обложка была порвана, а когда она открыла его, я увидел, что многих фотографий не хватает. Она медленно листала, вглядываясь в каждую фотографию. Я заметил несколько черно-белых снимков из далекого детства и пару цветных — из столь же далекой юности. И вот она достала из пластикового кармашка одну из фотографий и протянула мне через стол. Хотя она страшно изменилась, я смог понять, что женщина на снимке — это Метте. И все же это была совсем другая Метте Ольсен, чем даже та, которую я встретил десять лет назад. Я видел молодую красивую женщину со счастливой улыбкой. На ней была яркая блузка с крупным узором и глубоким вырезом, а голова была в легких светлых кудряшках, украшенных множеством крошечных бантиков — белых и красных. Ей на плечо положил руку мужчина с длинными светлыми волосами и редкой юношеской бородкой, одетый в свободную белую рубашку, расстегнутую у ворота. Эдакий Иисус, который с любовью улыбался ей когда-то в шестидесятые.

— Это снято в Копенгагене, в шестьдесят шестом, — объяснила она.

— А с кем это вы?

— С Давидом.

— Так звали вашего парня?

— Да, — кивнула она.

Я медлил, но понял, что она ждет моего вопроса. И спросил:

— Что тогда произошло?

Она скользнула взглядом вдоль стола, как будто ответ лежал где-то на клеенке. И я еще раз увидел невыразимую боль в ее глазах.

— Он умер, — сказала она почти шепотом.

— Отчего? — спросил я, немного подождав.

Внезапно она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза: