Спящие красавицы
Шрифт:
– Кого?..
– Какао! Какао! Кошку судьи Сильвера! Это мог быть мой ребенок, Элейн! Наш ребенок! Короче, этот «мерседес» принадлежит Гарту Фликинджеру, который живет у вершины холма.
– Доктору? – Похоже, Элейн включилась в разговор. Наконец-то.
– Именно. И знаешь, что я понял, когда говорил с ним? Он обкурился, Элейн. Еле ворочал языком.
– Вместо того чтобы обратиться в полицию, ты поехал к нему домой? Как в свое время пошел в школу Наны и наорал на учительницу, когда все дети – включая
Что ж, вываливай все грязное белье, подумал Фрэнк, еще сильнее сжимая банку. Ты всегда это делаешь. Вспомни и знаменитый удар кулаком в стену, и тот случай, когда я сказал твоему отцу, что он битком набит дерьмом. Вываливай все, Элейн, все Величайшие Хиты Безумного Джиэри. И над моим гробом ты будешь рассказывать кому-то о том, как я накричал на учительницу Наны во втором классе, потому что она высмеяла научный проект Наны, и девочка рыдала в своей комнате. А когда эта история всем надоест, ты можешь вспомнить другую. Как я накричал на миссис Фентон за то, что она распыляла гербицид там, где им могла надышаться моя дочь, катаясь на трехколесном велосипеде. Прекрасно. Выставляй меня мерзавцем, если это помогает тебе жить. Но сейчас я буду говорить ровным, спокойным голосом. Потому что не могу позволить тебе, Элейн, завести меня с пол-оборота. Кто-то должен приглядывать за нашей дочерью, и совершенно ясно, что ты для этой работы не годишься.
– Я выполнял отцовский долг. – Слишком напыщенно? Фрэнка это не волновало. – Я не стремился к тому, чтобы его арестовали за наезд на кошку. Я стремился сделать все необходимое, чтобы он никогда не сбил Нану. И если для этого пришлось его немного припугнуть…
– Скажи мне, что не стал изображать Чарльза Бронсона.
– Нет, я проявил благоразумие. – По крайней мере, это была правда. Неблагоразумие он проявил по отношению к автомобилю. Но у него не было ни малейших сомнений, что самодовольные доктора вроде Фликинджера страхуют свои автомобили по полной программе.
– Фрэнк.
– Что?
– Даже не знаю, с чего начать. Может, с вопроса, который ты не задал, увидев, что Нана рисует на подъездной дорожке.
– Что? Какого вопроса?
– «Почему ты дома, а не в школе, милая?» С этого вопроса.
Не в школе. Может, именно это не давало ему покоя.
– Утро выдалось таким солнечным, и я просто… подумал, что уже лето. Забыл, что на дворе май.
– У тебя совсем плохо с головой, Фрэнк. Ты так озабочен безопасностью дочери – и при этом не помнишь, что учебный год продолжается. Подумай об этом. Ты не замечал домашние задания, которые она делает у тебя дома? Тетради, в которых пишет, учебники, которые читает? Призываю в свидетели Бога и единственного Его сына Иисуса…
Он был готов вытерпеть многое – даже готов признать, что заслужил это, – но только не дерьмо с призывом в свидетели Иисуса. Единственный сын Божий не выгонял енота из-под епископальной церкви много лет тому назад и не заколачивал досками дыру. Он не зарабатывал ни на одежду, ни на еду для Наны. Не говоря уже про Элейн. Все это делал Фрэнк, и без всяких чудес.
– Прекрати, Элейн.
– Ты не знаешь, что происходит с кем-либо, помимо тебя самого. Важно только то, что злит Фрэнка сегодня. Никто ничего не понимает, и только Фрэнк знает, как и что нужно сделать. Именно так ты смотришь
Я это выдержу. Я это выдержу я это выдержу я это выдержу но Господи Элейн какой же ты можешь быть сукой когда захочешь.
– Она заболела?
– Ага, теперь мы встревожились.
– Она заболела? Да? Потому что мне она показалась совершенно здоровой.
– Она в порядке. Я оставила ее дома, потому что у нее месячные. Первые в жизни.
Фрэнк онемел.
– Она разволновалась, даже немного испугалась, хотя я еще в прошлом году объяснила ей, что может произойти. И ей стало стыдно, потому что кровь попала на простыни. Для первых месячных ее много.
– Она не может… – Слово застряло в горле. Он откашлялся, словно подавился едой. – Она не может менструировать! Господи, ей всего двенадцать!
– Ты думал, она навсегда останется твоей маленькой принцессой с волшебными крылышками и хрустальными туфельками?
– Нет, но… В двенадцать?
– У меня все началось в одиннадцать. Но речь не об этом, Фрэнк. Речь вот о чем. У твоей дочери болел живот, она была огорошена и подавлена. Она рисовала на подъездной дорожке, потому что это занятие всегда поднимало ей настроение, а тут появляется ее папуля, начинает орать…
– Я не орал! – Банка дочери шахтера наконец не выдержала. Пена побежала по руке Фрэнка и закапала на пол.
– …орать и дергать ее за футболку, ее любимую футболку…
Он пришел в ужас, почувствовав, что слезы щиплют глаза. После разрыва он несколько раз плакал, но в разговоре с Элейн – никогда. В глубине души он боялся, что она уловит любое проявление слабости, превратит его в фомку, которой вскроет ему грудь, чтобы пожрать сердце. Его нежное сердце.
– Я боялся за нее. Разве тебе это не понятно? Фликинджер – алкоголик или наркоман, а то и два в одном, у него большой автомобиль, он убил кошку судьи Сильвера. Я боялся за нее. Мне пришлось действовать. Пришлось!
– Ты ведешь себя так, будто ты – единственный, кто когда-либо боялся за ребенка, но это не так. Я тоже боюсь за нее, и основная причина моего страха – ты.
Он молчал. Сказанное ею было слишком чудовищным для понимания.
– Продолжай в том же духе – и скоро мы вновь встретимся в суде, чтобы пересмотреть твои привилегии насчет общения с дочерью по выходным.
Привилегии, подумал Фрэнк. Привилегии! Ему хотелось выть. Вот что он получил за то, что поделился с ней своими истинными чувствами.
– Как она сейчас?
– Нормально. За обедом съела почти все, а потом сказала, что пойдет спать.
Фрэнк буквально окаменел, измятая банка выпала из руки. Вот что не давало ему покоя, совсем не вопрос, почему Нана дома, а не в школе. Он знал, как она реагирует на огорчение: идет спать. И он ее огорчил.
– Элейн… ты не смотрела телевизор?
– Что? – Она не понимала, чем вызвана такая смена темы. – Я пару раз включала «Дневное шоу» на Ти…
– Новости, Элейн! Новости! Это на всех каналах!