Спящие пробудятся
Шрифт:
Начинали с восходом и стучали до вечерней молитвы. Затемно валились как подсеченные тут же в углу, на сено и ветошь, не успев скинуть прокопченных рубах. Ночи становились прохладными, близилась осень. Озябнув, Алексей подымался, затепливал свечу, разжигал горн. От звона наковальни просыпался Стоянко, продирал глаза, шатаясь, с виноватым видом становился к мехам.
А у старого кузнеца не выходил из головы злосчастный перстень: как верить, если даже в стане Бедреддиновом открыто носят на себе золото? И знает ли об этом сам? Слишком много претерпел кузнечных дел мастер, чтобы его можно было теперь провести на словах.
Ни с кем не привык он делиться
Дервиш поведал кузнецу историю армянского каменотеса, некогда спасенного в далекой Палестине молодым шейхом Бедреддином от позора и плена. Старый мастер завещал сыновьям до гроба помнить о своем избавителе. И через двадцать пять лет они поднесли учителю в Конье перстень. Да, да, тот самый с топазом, споспешествующий мудрецам. Уходя из Изника, шейх отослал его назад, как знак, что настал час избавленья и для армянского народа. Увидев перстень, Ашот бросил все — дом, семью, детей — и вместе с младшим братом своим Вартаном и артелью каменщиков пробрался из далекого Карамана через соленые воды сюда в Делиорман. Поклялся не снимать кольца: до смерти или до победы.
— А ты говоришь, золото, золото! Пуганая ворона куста боится. Не стыдно тебе?
Кузнецу было не стыдно. Подозрительность не порок, потому как спит вода, а враг не дремлет. И самый страшный из них тот, что среди нас.
Да и недосуг ему было стыдиться. Народу все прибывало, а вместе с ним и работы. Секиры, косы, топоры, палаши… И всему голова — скобы. Только давай: не один, а целых три детинца возводились на обоих берегах реки Чаирлык, чтобы защитить стан.
Стан располагался в одной из речных излучин, в тесном, похожем на пропасть ущелье. Место это называлось Диспиз гёль — Бездонное озеро и обязано было своим названием глубокому бочагу, вода в котором была в любую жару холодна до ломоты в зубах. По рассказам, в нем потонул не один всадник.
На покрытом порослью мыске поставили возле бочага два глинобитных дома. Но шейх там не поселился. Предпочел одну из множества пещер, вымытых водой в отвесной стене песчаника и с незапамятных времен приспособленных рукой человека под обиталище. Огромные, высокие, как соборная мечеть, узкие, как гробы, пещеры соединялись переходами и лазами; кое-какие из них, по слухам, вели наверх, туда, где Ашот с артелью сооружал крепостцу.
Правый берег, заросший непролазным лесом, тоже был крут, — наверх можно было взобраться только по укрепленным досками ступеням, числом более двух с половиной сотен. С этой стороны стан должны были прикрыть два других бревенчатых детинца.
Кузнец приходил сюда вместе с Ахи Махмудом поглядеть, как служат его скобы, сколько их еще надобится. И был поражен: срубы ставились прямо в чащобе. Стоило поджечь лес, и займутся укрепления. На Руси вокруг крепостей всегда делали расчистку шагов на триста, не меньше, и ограждали их засеками. Он сказал об этом Ахи Махмуду, и тот распорядился исполнить совет, благо людей в лесу становилось все больше и было кому заняться посеками да завалами.
Лес гудел от звона топоров, людских голосов, конского ржанья, мычанья волов. Черный люд, болгары, валахи, греки, турки, албанцы, православные и мусульмане, богумилы и кызыл-баши несли в лес что могли — одежку, деньги, харчи, шкуры, гнали скот. Крестьянская ватага превысила числом пять сотен.
Не было тишины и ночью. Когда прокопченный, оглушенный грохотом Алексей выходил
Не гасли по ночам свечи сподвижников в пещерах. Акшемседдин, строгий, просветленный, разрешив десятки дел, наваливавшихся на него днем как на главного управителя, принимал посланцев из Сереза и Пловдива, Самокова и Демитоки, рассуждал, кого немедля пустить к учителю, кто может обождать, а кого направить к Маджнуну.
Писарю тайн, хоть и придали ему в помощь двух писцов, чихнуть было некогда: заноси на бумагу речи учителя, пиши с его слов обращенья к друзьям, ученикам и единомышленникам, составляй письма к мятежным дервишеским «деде», ремесленным братьям — ахи, воззвания к черному крестьянскому люду. На работу Маджнун не сетовал — труд был ему в радость. Учитель возвещал: час Истины пробил. Звал народ в долину Загоры, чтобы идти всем миром на столицу.
Все знали: впереди битва, готовились к смерти, быть может, увечью. Но не чуялось ни натужности, ни раздраженья, не слышно было ссор, окриков, зуботычин, привычных в воинском стане. Часто раздавался смех — не злой, натужный, а радостный. Не приходилось приказывать, никого не надобно принуждать. Каждому слову сподвижников Бедреддина внимали как слову Истины. И потому, прежде чем сказать слово, они семижды обдумывали его.
В полдень женщины приносили припасы. С открытыми лицами и мусульманки и христианки садились рядом с мужчинами. Благовоспитанно, чинно пригубляли чашку с вином, что трижды посолонь обходила круг. Вино — не пьянство, было одним из «напрасных запретов», разрешенных учителем.
Старый кузнец успел повидать всех ближайших соратников шейха, кой с кем потолковать. А вот самого узреть не доводилось. И потому, когда увидел, был ошарашен. Он представлялся кузнецу богатырского сложения, с горящими очами, громовым голосом. А вышел невысокий, щуплый человек в простой шапке и сером халате. Взобрался на приступку и заговорил. Голос у него был сильный, но не громкий. И слова он говорил привычные. Но стоило ему начать речь, как кузнец позабыл о своем недоумении, о самом себе, обо всем на свете, захваченный смыслом его слов.
Бедреддин начал с рассказа о победах своих учеников Бёрклюдже Мустафы и Ху Кемаля Торлака, о справедливом устройстве на свободных от бейского ига землях Карабуруна, Айдына, Манисы. Стало известно, что туда ушло недавно походом новое двадцатитысячное войско, набранное со всех земель к полудню от соленых вод. Султан поставил во главе этой рати визиря Баязида-пашу и своего наследника двенадцатилетнего Мурада, наместника Амасьи, повелев предать огню грады и веси, мечу — всех осмелившихся восстать против власти. Не далее как прошлой ночью, сказал Бедреддин, в стан прибыл наш друг воевода Юсуф-бей. Его люди в логове врага сообщили: Мехмед Челеби с другой половиной войска, набранной в Румелии, покинул столицу и ушел осаждать Салоники, где засел с ромеями вместе его брат Мустафа, предъявивший свои права на османский стол.