Спящие пробудятся

Фиш Радий Геннадиевич

Мулла Керим вскочил и, словно по писаному, доложил:

— Земля, имущество, богатство, скот и прочее, за исключением женщин, должно быть общим достоянием всех.

— И только?

Мулла Керим утвердительно мотнул головой.

— Говоришь, общим достоянием всех. Но разве женщины не входят в число всех?

Текташ, Керим, старейшины недоуменно молчали. Один Абдуселям понял, куда клонит Деде Султан, и вступился за Керима:

— Брат Керим не успел ничего больше записать о женщинах. Когда сделали мы общими земли, лодки и скот, кто-то из резвецов брата Текташа, не в обиду ему будет помянуто, ляпнул: пусть, мол, и женщины будут общие. Известно, дело молодое. По туркменскому обычаю за невесту

большой калым надобно отдать, а он гол как сокол, откуда возьмешь столько?.. Мы их, конечно, вразумили. Но без крика не обошлось. Богатства, говорим, теперь у нас общие, стало быть, и калымы придется отставить. Согласия девушки и ее родителей отныне достаточно. И потом, разве вас родившие матери не люди, чтоб их равнять с имуществом?.. Вот Керим и записал для памяти: жены, мол, исключение…

— Записать бы сразу и дальше: «Перед лицом Истины равны не только веры и народы, но и мужья с женами». Потому и на совете место жен рядом с мужами.

Керим взялся было за калам. Но один из старейшин усомнился:

— У наших мусульман не принято сажать женщин рядом с мужчинами. Как бы нас вероотступниками не назвали.

— Непременно назовут. Только вера тут ни при чем.

Мустафа помолчал, собираясь с мыслями. Нужно было как можно убедительнее втолковать, кому выгодно унижение женщины.

— Бедняк, утесненный беем, — продолжал он, будто размышлял вслух, — утешится мыслью, что есть существо ниже, чем он, — его собственная жена. Сорвет на ней обиды и успокоит сердце свое. Подобно тому, как, ставя одних слуг над другими, беям ловко удается держать в повиновении и тех и других; унижая женщину перед мужчиной, им сподручней держать в рабстве всех сообща. Ежели жены станут вровень с мужьями, не смогут беи да улемы пользовать в своих гаремах десятки невольниц и жен. Тогда непременно поднимут крик: мы, дескать, сделали жен общими. И что б мы ни говорили — изобличить их во лжи может одна Истина!

— По нашему закону жена может быть одна и лица она не закрывает, но и у нас ее не больно-то слушают, — возразил артельщик греческих рыбаков. — Говорят, волос долог, да ум короток.

— У бедняков-мусульман тоже одна жена: по закону можно иметь столько жен, скольким можешь предоставить кров и пропитание. Так я говорю, брат Керим?

— По шариату так, Деде Султан.

— Дай бог бедняку прокормить одну жену. И лица его жена не закрывает: много ли наработаешь в поле с закрытым лицом?! Господа веры Иисусовой своих жен держат взаперти, точь-в-точь как беи ислама. А всех прочих женщин полагают своей добычей. Пророк Иса, чье имя они повторяют по сто раз на день, приказал: «Не возжелай жены ближнего». А они в закон записали: дочери землепашцев, что сидят на их земле, коли владетель того пожелает, ночь перед свадьбой обязаны провести в господской постели. Вот вам и единобрачие христианское!

— Так то у латинян!

— В закон возведено у латинян. Но ты назови мне, брат, православного князя или властителя, который, поклявшись в верности одной жене, не знал бы иных наложниц? Клятвопреступники, вот кто они. И лютуют вдвое, чтоб заглушить в душе знание вины своей перед богом и перед людьми. — Бёрклюдже Мустафа глянул на старого артельщика. Улыбнулся. — А тем, кто твердит: «Волос долог, да ум короток», — можешь ответить другим присловьем: «У плохого мужа жена всегда дура».

Собранье развеселилось. Кто-то из молодых ткнул рыбацкого старшину в спину: слыхал, мол. Тот, обернувшись, прошипел:

— Я давно уже вдовец, упокой, Господи, душу моей доброй женушки! А вы, когда придете домой, гляньте в миску с водой и увидите, над кем смеетесь!

На него зашикали. Бёрклюдже Мустафа продолжал:

— И еще скажу. Государи, воеводы, беи да князья нацепляют одежки побогаче, украшаются

золотом да каменьями, чтобы гордиться друг перед другом богатством и знатностью. У нас все равны, что грек, что туркмен, что мусульманин, что христианин… Кто рыбак, кто землепашец, кто рядовой джигит, кто сотник, кто старший, кто младший не по одежке, а по хватке, по сноровке да по уму-разуму различают. Значит, нечего нам и одеваться розно. Для тех, кто решил свою душу положить за Истину, приняли мы за одежду простую белую ткань, кроенную из одного куска… Созывайте завтра мужчин и женщин, расскажите, о чем мы тут толковали. И — за дело!

Было решено как можно скорей отправить гонцов ко всем сподвижникам в деревнях и городах айдынской и саруханской земель. Пусть не платят дани беям и османским наместникам, не дают людей в войско, ибо пришла пора долгожданная. И шлют своих выборных в Карабурун.

Все, что видел Шейхоглу Сату в Карабуруне, неотступно стояло у него перед глазами, покуда с учеником своим Дурасы Эмре и его подмастерьем Ахмедом шли они горными тропами в обход Измира к перевалу Белкава. Турецкие девушки с открытыми лицами, прямо на пастбищах варившие в огромных котлах кашу из рушеной пшеницы, заправленную вяленой бараниной. Чабаны и табунщики, что, рассевшись на камнях, с истовой серьезностью вкушали общий плов из общего котла. Потные, словно загнанные лошади, новобраные ратники на стане, устроенном в ущелье Красного ручья. Гюндюз брал сюда лишь тех, кому это было по силе, а рвались в дело все деревенские поголовно. Готовы были сечься с врагом за великие обиды свои. Но вот беда — никто из них до сей поры не держал ни лука, ни сабли. Гюндюз гонял их до седьмого пота и только головой качал: молодые-де еще туда-сюда, а те, что постарше, хоть крепки, как бугаи, да больно уж корявы.

Слышались старому поэту и звон наковален, и пыхтенье мехов у плавильных печей, куда свозили руду со склонов Акдага. В кузнях спешно ковалась воинская справа. Виделись ему и греческие рыбаки, по колено в темной воде тянувшие артельный невод, где звезды мешались с рыбьей чешуей, и обрамленное венцом рыжих волос смеющееся лицо кормчего Анастаса, назначенного капитаном повстанческого флота из двух хиосских ладей и военачальником судовой рати в полсотни бойцов.

Шейхоглу Сату и его ученику поручалось оповестить о происшедшем шейха Бедреддина в Изнике и Ху Кемаля Торлака в Манисе. На случай, если по их возвращении все дороги к Карабуруну по суше окажутся наглухо перекрытыми, условились о месте на побережье, откуда их, так же как выборных из Айдына и Сарухана, доставит на полуостров Анастас.

Вспоминая о порученье, коим осчастливил его Деде Султан, старый поэт ощущал такой прилив сил, будто с головы до ног обливал его солнечный свет, а не холодный моросящий дождь, сыпавший вторые сутки с серого неба в дорожную грязь. В голове его слова сходились друг с другом, сталкивались, оседали на дно. Слова, подобные бликам на глади моря. Слова, похожие на обкатанную волнами гальку. Слова — как ларцы с секретом. Слова — распахнутые глаза. Слова — податливые и жгучие, как медузы. Свистящие, жалящие, точно стрела.

После того как, миновав перевал, они ко времени третьей молитвы увидели перед собой город Ниф, слова сами собою сложились в строки, а строки в стихи. Он запел, а ученики подтянули, приведя в изумление сидевших в засаде воинов.

Мы любящих любим, нелюбым — позор. О, те, кто, вцепившись в подол постиженья, Ступают по следу познавших! Внимайте: Час нашей расплаты настал!

— Насчет расплаты ты прав, старик! А ну, брось оружие!