Спящие пробудятся
Шрифт:
Из-за сетки дождя возник злой, как див, усатый воин с обнаженной саблей в руке. Заметив справа и слева вооруженных людей, Сату оглянулся: за спиной Дурасы Эмре и Ахмеда тоже стояли воины. Он неторопливо снял кобуз с шеи, на вытянутых руках протянул его усачу:
— Держи, почтенный!
— А вы?
Дурасы Эмре и Ахмед отдали свои зачехленные инструменты.
— Это все?
— Другого оружия не носим.
— Кто такие? Откуда и куда идете?
— От Измира в Бурсу. А кто, мог бы и сам догадаться.
— Поговори
Усач — судя по всему, он был главным — жестом приказал следовать за собой и повернулся к лесу. Через несколько минут они очутились под неким подобием навеса, устроенного возле громадного граба.
Усач расположился на стеганой подстилке. Указал место Шейхоглу Сату и его спутникам на траве, правда, почти сухой. Остальные, не снимая руки с оружия, уселись плотным кольцом вокруг, не считая дозорных у дороги и возле навеса.
— Значит, выдаете себя за бродячих ашиков?
— «Кажись тем, что ты есть, или будь тем, чем ты кажешься», — учил Мевляна Джеляледдин. А мы из его подмастерьев.
— Поживем — увидим. — Усач обернулся к Дурасы с Ахмедом: — Расскажите-ка, молодцы, что нового в Измире?
— Спешка, — отозвался Дурасы. — Скачут во все стороны гонцы. На дорогах засады, как у вас.
— А почто спешат?
— Того не знаем.
— Значит, не знаешь. А еще говоришь, что ашик…
— Я только хочу стать ашиком.
— Значит, хочешь стать. А про какую расплату пели?
— Всем нам предстоит расплата перед Аллахом.
— И только?
— Мало этого? — удивился Шейхоглу Сату.
— Поговори у меня, поговори!
Воины глядели на своего десятника с некоторым страхом. Храбрость, конечно, дело хорошее, но и ум десятнику не помешал бы. Неужто не видит: и одежка, и инструмент, а главное, речи — все обличает в них ашиков. А в ашиках, известно, сила колдовская, обижать их не след.
— Значит, ашики вы? Так спойте что-нибудь, — догадался наконец усач.
— Отчего не спеть, — согласился Сату. — Только оружье наше отдайте.
Десятник все так же мрачно поднял с травы инструмент, протянул его Шейхоглу Сату. Тот принял кобуз, положил его на колени, погладил бережно, как ребенка. Тронул струны. Подкрутил колки. И, уставившись взглядом мимо людей в листву, запел:
Дворцы, фонтаны, гурий стаю. Все, что зовут блаженством рая, Отдай тому, кто пожелает. Я лишь тебя, тебя алкаю. Зовусь Юнусом. Все сильней Горит огонь в груди моей И в том, и в этом мире, знаю: Я лишь тебя, тебя алкаю.Десятник испытующе разглядывал странного путника. Морщинистые, ввалившиеся щеки. Жидкая бороденка.
Точный смысл стихов ускользал от разуменья десятника. Ясно лишь, что обращались они к богу. Какой надобно обладать душевной силой, чтобы так, на равных, разговаривать с самим Аллахом.
— Тебя Юнусом звать?
— Нет, Сату. Юнус Эмре первый мастер — покровитель цеха ашиков. Стихи, что вы слышали, он сложил.
— Значит, своих не стал петь?
— Пел, да вы не приняли всерьез.
— Насчет расплаты, что ли?
— Насчет нее.
И говорит так спокойно, будто никакой расплаты не страшится. Узкоплечий. Сутулый. Старый. Едва волочит ноги в своих облепленных грязью постолах. Не иначе как заговорен.
Десятник обернулся к спутникам ашика. Спросил того, что постарше:
— А тебя как звать?
— Дурасы.
— Дурасы — значит «достойный того, чтоб остаться».
— Помилуйте, не заслужил я еще права носить имя, которое что-нибудь значит, — ответил тот потупясь.
Его смущенье окончательно убедило десятника, что перед ним бродячие поэты. Но это не успокоило его. Слышал примету: «Если по дорогам пошли ашики, значит, в стране неспокойно». А он так неласково обошелся с ними.
Десятник поманил стоявшего на часах возле навеса ратника. Когда тот подбежал, что-то долго втолковывал ему на ухо.
Воин вышел. Наступило молчание. С ветвей граба падали тяжелые капли. Дождь шелестел по траве.
Не от смущенья опустил голову Дурасы Эмре, от страха. Не за себя — за учителя, за судьбу поручения. Надо же было им распеться, как глухарям. Вот и попались.
Не нравилось молчание и Шейхоглу Сату. Не дай бог, задержат, опоздают они к папаше Хету. Жди тогда до следующей среды. А время не терпит. Если обойдется, надо будет впредь обходить города стороной.
Десятник морщил лоб, теребил усы, все пытался придумать, как проследить, куда пойдут ашики, и притом не задеть их гордости подозрением. В конце-то концов его ли это дело? Пусть начальство ломает голову. Ему приказано задержать, и все.
Когда смененный со своего поста на скале явился посиневший от холода Кудрет, десятник велел ему проводить ашиков до города, чтоб их, мол, никто не обидел, и доложить субаши.
Всю ночь над городом Ниф ревел ветер. Швырялся пригоршнями дождя, хлопал ставнями, ломал ветви платанов, гнул тополя, свистел в крепостных бойницах.
И когда перед рассветом закричали с минаретов муэдзины, над городом стояло чистое, словно вымытое родниковой водой, небо.
Наскоро помолившись, Шейхоглу Сату и его спутники вышли на улицу и направились к северо-восточным воротам. У ворот рядом со стражниками увидели они воина, что провожал их вчера до города, и сердце у них упало: задержат. Но он поклонился и пожелал им доброго пути.