Сразу после сотворения мира
Шрифт:
Тут Плетнев взялся за штанины и потряс ими в разные стороны, как клоун в цирке.
– Кроме того, мне кажется, я сумею ее убедить забрать заявление. С некоторых пор я терпеть не могу вранья, Элли! Она думает, что очень ловко все провернула, но даже не знает, с кем связалась!
– С кем она связалась?
– Со мной, – сказал Плетнев. – Со мной лучше не связываться.
– Что ж мы сидим-то? – вдруг спросила Люба громко, подскочила и забегала. – Я-то хороша! Ни чаю, ничего!.. Сейчас, сейчас накрою,
– Может, правда, к Нателле пойдем? – попросился Плетнев жалобно. – У нее всегда так вкусно!
– Да, пойдемте к маме! Она когда узнала, что мы собираемся к Любе, очень заволновалась, бедная. И, наверное, ждет не дождется.
– Ты ей только ничего не рассказывай, Неля, ладно? Про меня не рассказывай!
Кто такая Неля? – подумал Плетнев. Ах, да. Они так почему-то называют Элли!..
На следующий день, когда он прохлаждался на террасе, его подкараулил Витюшка и велел «подсобить с трубами».
– Все равно на речку сегодня не поедешь, как пить дать, а мне одному не управиться!
– Почему это я на речку не поеду? – под нос себе пробормотал Плетнев, засовывая ноги в галоши с обрезанными задниками. – Может, я как раз собирался!..
– Чего ты лопочешь, Леш, не слыхать мне!..
Дождя не было, небо поднялось и остановилось как будто в раздумье и непонимании – то ли солнечный день, то ли пасмурный, то ли теплый, то ли не слишком.
– Для работы самое оно, – сказал Витюшка и локтем показал на небо. Руки у него были заняты. – В дощщ какие трубы! И в жарынь ничего не наработаешь. Давай бери вон заступ и копай, а я с той стороны примусь.
Плетнев вздохнул и взял заступ. Как с ним обращаются, он понятия не имел, но посмотрел на Витюшку, и дело пошло. Сначала легко, а потом что-то не очень.
…Уволю фитнес-тренера Арнольдика, вот что. Первым делом, как только вернусь в Москву, так сразу и уволю!
А я вернусь в Москву? Что я там стану делать после того, как уволю Арнольдика?
Я пойду на работу и буду работать, как это делал последние… сколько? Лет пятнадцать, наверное. Я работаю головой, и это получается у меня лучше всего.
Приезжая домой, я буду сидеть на диване в своей квартире окнами на Кремль. Я стану посещать обязательные мероприятия и пропускать необязательные, как обычно. Я навещу во Франции своего французского доктора и выслушаю его советы. Он пожурит меня за то, что я вел неправильный образ жизни и недостаточно внимания уделял своему здоровью, а это особенно опасно в среднем возрасте.
Все знакомые, оповещенные о «трагедии, произошедшей в семье», будут смотреть на меня странно, а я буду делать вид, что ничего не замечаю. На зимние каникулы я улечу в Альпы, а на весенние на взморье.
Вернувшись с каникул, я буду сидеть на диване в своей квартире окнами на Кремль.
И никто никогда
Никто не копает никаких канав. Для этого есть «специально обученные люди», а мы-то как раз гордимся тем, что ничего, ничего не умеем делать руками!
Как инвалиды.
– Леш, ты куда отваливаешь-то! Ты вот так, близенько отваливай, нам же засыпать еще!
– А ты чего рабочих не наймешь, Виктор?
– Так я пока сам могу, зачем мне рабочие-то? Мало ли чего тут они накопают? Плати им, смотри за ними, все равно не отойдешь! При них же стоять надо!.. А какая мне радость стоять-то, если я еще в силе? Я же не инвалид, слава те господи!
…Вот именно. Ты не инвалид. Я вроде тоже, но за меня всегда все делали «обученные люди», и за мою жену, и за мою тещу, и за их подруг и друзей тоже.
Общество поделено на классы. Низшие классы копают. Высшие классы живут при коммунизме. У них есть все и всегда и нет никакой необходимости копать.
Я – из высшего класса, и я копаю. Что это значит? Ничего?..
Оксана ни разу в жизни не накрывала на стол. По крайней мере, при мне!.. Нет, понятно, что тридцать лет назад накрывала, и полы, должно быть, мыла, ползала по углам, выгребая пыль и сор, и бельишко в тазике стирала, и гладила потом на кухонном столе, потому что никаких гладильных досок в природе не существовало.
Тем более неистово она сейчас презирает всю эту жизнь, в которой есть не только работа, но необходимость работы. Презирает так, что даже чашку свою никогда не относит на кухню – есть люди, которые предназначены для того, чтобы носить за ней чашки!..
– Леш, про Федьку-то ничего не слыхать?
Плетнев разогнулся, охнул от боли в спине и вытер лоб, совершенно мокрый. А Витюшка прилежно копал, мелькала его загорелая лысина.
– Люба сразу в Тверь метнулась, видал! То она его знать не хочет, а то поди ж ты! Их, баб, не разберешь совсем!
– Да чего там разбирать, – пробормотал Плетнев. – Все ясно.
– Это чего же тебе ясно?
– Ясно, что его отпустят скоро, Вить. Вот что ясно.
– Ты гляди! – удивился Витюшка. – Прям отпустят?
– Ну, конечно.
– Он хороший мужик, – сказал Витюшка, воткнул лопату, широко шагая, подошел к крану, наклонился и попил, а потом умылся. – Дядя Коля наш покойный его любил, говорил – стоящий. А у дяди Коли глаз-алмаз был. Хочешь умыться?.. Только собаки у него чудные, и с мотоциклетки не слезает, права моя-то!.. Ну, тут уж у каждой зверушки свои погремушки!
– Вот именно.
Витюшка вернулся на место, и некоторое время они молча копали.
– А ты не знаешь, кем Николай Степанович был до того, как егерем сюда приехал? – спросил Плетнев.