Сребропряхи
Шрифт:
Кто это, Икар или Антей стремился к солнцу, думает Павел Вара; ему стыдно, что он плохо знает мифологию. Но не все ли равно, Икар или Антей? Румму Юри тоже из этой породы, он тоже стремится ввысь, да ноги у него спутаны пеньковой веревкой, она не дает ему воспарить.
Да, фильм должен получиться. Это несомненно. Наконец-то будет стоящий фильм.
В зале по-прежнему тишина. Длинные пальцы Карла-Ээро вцепились в край стола, Тикербяр затаил дыхание. Только Падак раза два засмеялся, разумеется, не там, где надо, да ученые эстетки шепотом рассуждают о градационной динамике амбивалентной гиперестезии. Эти уже давно ничему не удивляются, никогда не волнуются; одна из них, толстая, все время в неизменном ритме грызет леденцы.
Мадис Картуль почесывается, точно его кусают блохи. Но почесывается с явным удовольствием. При этом он бурчит себе под нос что-то невразумительное.
Материала хватает минут на сорок пять, потом в зале загорается свет. Мадис Картуль спокоен, ему уже ясно, как продолжать работу, и обсуждение фильма ничего ему не даст. Съемки они не запретят. Первым, конечно, выступит Падак, перед директором обычно берет слово Карл-Ээро, а его отрицательный отзыв, возможно, изложит Тикербяр.
И вот Падак встает. Мадис Картуль из вежливости пересаживается поближе — надо же оказать внимание оратору. Между прочим, в выступлениях Падака самое интересное — это начало. У почтенного хозяйственника имеется твердое правило: начиная речь, он всегда сообщает, что ему вспомнилась одна песня.
— Уважаемые члены художественного совета! Когда я просматривал отрывки из находящегося в производстве фильма товарища Картуля — я полагаю, мы имеем дело с черновым материалом? (Мадис кивает с самым серьезным видом) — мне пришел на память наш фольклор, наше святое народное творчество, которое всегда, во все времена содержало в себе надежды и чаяния простых людей и которое всегда было базой, на которую опирается профессиональное искусство. Так вот, мне вспомнилась песенка о парне из нашей деревни, об Ааду Пютте, который в тяжелую годину гражданской войны подался из Эстонии в Советскую Россию и совершил там множество подвигов в рядах красного конного дивизиона. Мы, пастушата, бывало, пели по ночам под окнами деревенских эксплуататоров о нашем легендарном односельчанине, об Ааду:
Ааду скачет впереди, Беляков он не щадит!Ну так вот, значит, Ааду Пютт, как и герой настоящего фильма, Румму Юри, великий наш застрельщик и пионер. Правда, Румму Юри не скакал под победным знаменем; будучи сыном своего времени, он просто крал у помещиков коней. Но, товарищи, если подойти к вопросу диалектически, а это, как я думаю, мы обязаны сделать, то он подрывал тем самым, конечно на свой лад, господствующий эксплуататорский строй. И мы должны быть благодарны не только сознательным бойцам нашего сознательного времени, но и Румму Юри за то, что сейчас мы имеем возможность «петь и смеяться как дети»…
Далее Падак дает положительную оценку актеру Красаускасу. Постановщик товарищ Картуль выбрал правильный путь — он сделал героем актера со скромным телосложением, но зато с колоссальной силой духа. Стоит только посмотреть на его глаза в сцене свидания с баронессой! От этой декларации Падака в зале возникает легкий шорох, но никто не произносит ни слова — действует молчаливая договоренность не прерывать Падака, иначе он никогда не кончит. Я не берусь безапелляционно утверждать, подходящую ли мелодию играет шарманка, лично мне она показалась грустноватой, но я далек от мысли давать постановщику какие-либо рекомендации. Скажу только, что избранница Румму Юри могла бы быть в этой сцене несколько более грациозной…
Хозяйственный руководитель Падак считает своим долгом выразить признательность группе студентов, которые сгребают сено граблями, хотя ему кажется, что было бы правильнее ознакомить зрителей с современной, передовой сельскохозяйственной техникой, ведь полевые работы изменились до неузнаваемости. В дни молодости, о чем он, кажется, уже упоминал, ему пришлось работать пастушонком у кулака, и он хорошо знает тогдашнюю жизнь. Поскольку в зале находятся дамы, он не хотел бы углубляться в детали, но болотная вода…
Тут Павел Вара стучит карандашом по столу — мысль об изуродованных буржуазным строем пальцах толстого Падака заставляет
— К этому мы вернемся позже, — мрачно говорит он и бросает на Мадиса суровый взгляд — взгляд номер пять. Взгляды Фараона, от нахмуренных бровей до свирепо вытаращенных глаз, пронумерованы молодыми сотрудниками студии от одного до десяти, в соответствии со степенью Фараонова неудовольствия. — Кто следующий? — спрашивает он.
Мадис замечает, что Карл-Ээро Райа пристально смотрит на Тикербяра. Как видно, дает понять, что последнему сейчас следует выступить. Но Тикербяр что-то строчит в своем блокноте. Видать, мина еще не совсем готова, делает вывод Мадис.
Карл-Ээро встает. Он серьезен и сосредоточен, но Мадис улавливает в его поведении некоторую неуверенность, они ведь так давно знают друг друга, ничто не остается незамеченным.
— Должен признаться, что мне нелегко сказать то, что я считаю нужным сказать, — начинает ведущий режиссер студии. («Это верно, не очень-то тебе легко», — хочет вставить Мадис.) — В данном, не законченном еще фильме немало удачных эпизодов, и некоторые из моих опасений сейчас отпали. Неплохо получилась сцена на ярмарке, довольно удачен праздник в саду, особенно первая его половина. Играющий кучера и камердинера непрофессиональный актер Сокуметс — это смелая и в известной степени удачная находка постановщика… Но вместо прежних опасений возникли новые… — Он делает долгую паузу, Мадис замечает, как дрожит его кадык. — Основное опасение состоит в следующем: не слишком ли мы все отошли от сценария писателя Синиранда, правда имеющего некоторые погрешности? Формально как будто и не очень, но совершенно ясно, что отвергнута основная концепция автора! — Карл-Ээро опять выдерживает паузу и бросает взгляд на Тикербяра, но тот уставился прямо перед собой, словно норовистая лошадь с шорами на глазах. Интересно, что же сейчас воспоследует, думает Мадис Картуль. — Мадис Картуль избрал путь дегероизации героя. Против такого поворота возразить особенно нечего, хотя нам известно, где находятся корни такой трактовки — на Западе. Это решение фильма, возможно, углубило его, но что-то существенное он при этом утратил: он утратил пафос революционной романтики, именно то, на что мы делали ставку и в надежде на что запустили в производство недоработанный сценарий. А утратив это, фильм потеряет весьма значительную часть зрительской аудитории. Основную часть. Может быть, кто-то сочтет это несущественным, важно, что создан серьезный философский фильм, пусть для небольшой части публики. Но тут возникает вопрос: если Мадис Картуль решил сделать философский, проблемный фильм, стоило ли останавливаться именно на «Румму Юри»? Едва ли. В мировой литературе, да и в эстонской тоже достаточно произведений, которые с гораздо большим основанием могли бы быть положены в основу такого фильма. (Небось «Юдифь» имеет в виду, думает Фараон и усмехается.) Однако перейдем от прогнозов к реальности. Киностудия — это творческая организация, но одновременно и производственное предприятие. (Мадис отмечает, что это излюбленное выражение Павла Вара не вызывает у него самого никакой реакции.) «Последнюю реликвию» купили во многих странах. Запуская в производство настоящий фильм, мы рассчитывали на такой же итог, потому что у «Румму Юри» были все предпосылки найти широкого зрителя, не можем же мы постоянно создавать фильмы только для своей республики. Однако кому, кроме эстонцев, а точнее, их меньшей, самой интеллектуальной части, этот фильм что-то скажет? Предположим, что его даже купят — что, конечно, маловероятно — некоторые развивающиеся страны, как в свое время «Реликвию». Народы этих стран сейчас распрямляют спину. Герой, выступающий против угнетателей, там очень нужен. Чему же может их научить жалостный и гротескный образ Румму Юри? Даже неудобно отвечать.
— Это не учебный фильм, — слышится бормотание, но Карл-Ээро словно не слышит.
— Боюсь, не получим мы от этого фильма того, что ожидали, — продолжает он, и его грустные задумчивые глаза оглядывают слушателей. Взгляд задерживается на писателе Вабамаа.
— Ведь и ваша трактовка эпоса, бесспорно остроумная, не имела успеха. Даже для нас она оказалась преждевременной, а потому и была встречена резкой критикой.
Вабамаа кивает, пытаясь смущенно улыбнуться. Этот тоже не рвется в бой, отмечает Мадис. На законченного пьяницу a la Тикербяр он, пожалуй, не тянет. Но мешки под глазами выдают явного любителя выпить.