Сребропряхи
Шрифт:
— Потрясный комик, — замечает кто-то из колхозных парней. Их целая ватага прикатила сюда на мотоциклах. Кое у кого на шее толстые, похожие на канат галстуки — редкостное все-таки событие, не каждый день увидишь, как снимают кино. Немного подальше столпились девушки. Они держатся поскромнее, разговаривают шепотом. Близко подходить не решаются, но и совсем в тени оставаться не хотят, вдруг случится чудо, вдруг пригласят сниматься в какой-нибудь массовке. Потому и приоделись. Обычно Мадис прогоняет зевак, а сегодня он их точно не замечает. И Мати кажется, что он знает почему: специально для того, чтобы помучить его, Мати.
— Дубль три! —
— Прелестная барышня… прелестная барышня… — умоляет Мати.
— Стоп! Запомни, Мати, ты не медведь, а изящный офицер! — доносится до него голос Мадиса. — Еще раз!
Что это он сказал? Я не медведь… Медведь?. Но ведь то, что сейчас происходит, это ритуальный танец охотников. Все собрались вокруг берлоги на съемочной площадке. Эта площадка — как большое медвежье логово. И убивать не торопятся. Им приятно на него смотреть. Деваться ему некуда. Теперь Мати совершенно уверен, что не сможет как следует произнести ни одного слова. Даже «прелестная барышня» ему уже не по силам. И в памяти возникает образ тихо поскуливающего медведя, когда они вместе ехали из зоопарка. Медведь боялся света приближающихся фар и скулил. А Мати боится этого адского лилового огня. Думать о другом, думать о другом!.. Пожалуйста, папа, поставь пестрый парус… Энтропия, дорогие слушатели…
Мати стоит столбом. Ему вдруг вспомнилась книга с театральными карикатурами. Все, уверяет он себя, все волнуются перед выходом на сцену.
— Ну, пошел! — Теперь в голосе Мадиса слышится явное утомление. Укротитель показал кончик хлыста. Медведь должен идти, иначе взовьется острая серебристая змея. Мати трогается с места — автоматически, ничего не слыша и не видя. Слава богу, что они не догадываются, что со мной происходит, успевает он подумать.
— Прелестная барышня, а как насчет маленькой прогулочки? Небольшой разговор тет-а-тет? — слетает с губ Мати. С губами сейчас все в порядке, непорядок в другом месте… Боль нестерпимая, острый клюв осьминога терзает его внутренности, что-то из них выкручивает, выжимает.
— Недурно, Мати! — доносится голос Мадиса.
— В такой прекрасный вечер просто грешно гулять в гордом одиночестве!
Марет смущена. Она не знает, что отвечать. Она смотрит на Мати, и он читает в ее глазах испуг и сочувствие. Марет понимает, что с ним происходит.
— А ведь недурно было бы нам свить себе гнездышко, милая барышня…
— Марет, проходи быстрей вперед! — хрипит Мадис. — Очень хорошо, очень по-дурацки…
И испуганная Марет — Маре удаляется. Теперь и Мати пора трогаться, но он не может. Снова эта боль! Мати неуклюже поворачивается и вдруг видит Веронику. Она беззвучно смеется, как смеются во сне статуи. Ей все ясно.
Мати сжимает кулаки и бросается бежать. Он расталкивает стоящих вокруг площадки, кто-то падает, но Мати не останавливается, он большими скачками несется по поляне.
«Юпитеры» все еще горят. Под нависшим небом, над мокрым низкорослым ольшаником, над сонными просторами Маарьямаа этот яркий лиловый свет кажется чуждым, зловещим. Мати, осиянный лиловым нимбом, бессмысленно озирается и исчезает в лесу.
XVI
Три ночи кряду Мати посещали призраки. Первые две ночи он грыз подушку, боролся с наваждением; мокрые от пота простыни, словно канаты, врезались в тело. На третью ночь произошел перелом — ненависть утихла, боль отступила. Возникло чудесное ощущение легкости, как у бабочки, наконец-то вылупившейся из куколки. Сидит себе на цветке, расправляет прозрачные, сверкающие в солнечных лучах крылышки.
С чего это он вообразил себя несчастным? Не он несчастен, а те, другие. И ему вдруг стало ужасно жалко всех этих бедолаг, измученных и безнадежно запутавшихся: они не видят себя со стороны, стало быть, у них нет надежды на спасение.
Призраков было прямо-таки бесчисленное множество — друзья детства, коллеги по прежней работе, киношники, покинутые любовницы. Даже покойники имелись в этом скорбном шествии. Их астральные тела были усыпаны гроздьями порока, покрыты раковыми опухолями, напоминавшими перезрелые ягоды малины. Кое-кто явно страдал разжижением мозга, что мешало несчастным как следует высморкаться. А у некоторых верхние веки срослись с нижними, и, чтобы хоть что-нибудь увидеть, приходилось раздирать их. Вероятно, подобные монстры являлись Иерониму Босху, Питеру Брейгелю, Франсиско Гойе, думал Мати; однако Гойю они приводили в негодование и в то же время забавляли, Брейгель любовался их жовиальным комизмом, ну а я, Мати Кундер, этот а-а-а-а, люблю их и сочувствую им.
— Мне хотелось бы облегчить вашу участь, — прошептал Мати в темноту, дрожа от радостного волнения. — Я хочу вырвать вас из энтропической бездны разложения и порока.
— Всю свою мужественность ты излил в собственные штаны, — прошипела астральная Вероника. Именно так выразилась настоящая, живая Вероника в ту ночь, когда Мати убежал со съемочной площадки и когда ноги сами привели его к Веронике. Именно так это и произошло в действительности, но дело было совсем не в мужской силе, а в том, что Вероника была вовсе не Вероникой, а древом познания добра и зла, и это бедное древо обвивал своими кольцами змий, которого сама Вероника считала чешуйчатым лишаем. Шкура змия напоминала папиросную бумагу, шелушащиеся чешуйки походили на необычайно тонкие серебристые облатки. Дело в том, что змий был болен, его крошечные злые глазки гноились, и когда Мати его погладил (теперь ведь нечего бояться), больной змий на ощупь был сухой и теплый, как нос собаки, у которой сильный жар.
— Я хочу облегчить вашу участь, — повторил Мати, когда двуединство древа со змием скрылось в темноте.
И тут появилась Марет. Вытянув руки, она нащупывала дорогу. Голова ее казалась огромной. Ужасающая остеома так утолщила ее лоб, что ни внутрь головы, ни обратно не могла пробиться ни единая мысль. Единственное помышление тарахтело в этой глухой коробке, словно семечко в высохшей тыкве: мечта о будущем счастье с Мадисом.
— Ничего я не помню, — бормотала Марет. — Стружки это были, или зингеровская швейная машина, или же молоточковые пальцы, о чем мы тогда говорили-то? Ох, не помню я! Но я знаю, Мати, ты хороший парень…