Среди факиров
Шрифт:
Было около десяти часов вечера. Боцман дремал, растянувшись на своей койке, при полуоткрытой двери; он думал о продолжительном отсутствии своего капитана и от всего сердца проклинал неизвестность, которая давила его, как свинец. Вдруг он услышал шум или, лучше сказать, едва слышный шорох босых ног по лесенке, ведущей в его каюту. Он наполовину приподнялся и вместо обычного: «Кто идет!» прошептал провансальское восклицание «Qu' es aco».
Тихий, как дуновение ветра, голос ответил: «Friend! (Друг! ) «.
Не разобрав английского слова, боцман возразил, не
— Э, дружище! Меня зовут вовсе не Фред! Меня зовут Марий! Слышишь ты — Марий!
— Шш… тише!
— Зачем тише? Я не люблю тайны…
— Пожалуйста, нельзя ли посветить?
— Э! Сейчас!
Он живо повернул пуговку электрического прибора, и комната тотчас же наполнилась ярким светом. Марий, слегка озадаченный, увидел индуса, одетого в одно только лангути (одежда, прикрывающая бедра); с него струилась вода, и он мигал глазами, как сова при солнечном свете.
— Эге! Откуда ты явился, черт возьми? — спросил Марий на весьма фантастичном, но, впрочем, довольно понятном английском языке.
Индус молча показал на реку своим сухим и черным пальцем.
— С чем тебя и поздравляю! Это вовсе не легко! А кто же ты такой?
— Верный и преданный друг.
— Ты, может быть, один из тех, которых крокодилы хотели съесть и которых мы спасли?
— Да!
— А чего же ты хочешь?
— Я хочу немедленно поговорить с супругой саиба… капитана Пеннилеса…
— Но, мой дорогой, теперь неподходящее время для посещений.
— Если бы это дело не требовало такой поспешности, я не стал бы даром рисковать жизнью: ведь я легко мог стать добычей гавиалов или попасть под пули английских солдат.
— Я не сомневаюсь в этом… Но наша госпожа, вероятно, спит… мне придется будить ее горничную, чтоб спросить, может ли она тебя принять.
— Жена саиба не спит… она оплакивает того, кого любит… мои известия принесут ей облегчение! Ну, скорее! — прибавил странный посетитель тоном, который не терпел возражений.
Провансалец тихонько встал, потушил свет и направился к корме корабля, где находилась комната супругов: англичане были все-таки настолько деликатны, что не поставили здесь своих часовых.
В сопровождении индуса, который быстро пробирался по указанному пути, боцман дошел до двери и прошептал по-французски:
— Сударыня, это я, Марий… вы слышите?
— Слышу, друг мой, что тебе надо?
— Там пришел один индус… один из тех, которых мы спасли, помните? Он хочет сообщить вам новости о вашем муже.
Молодая женщина радостно воскликнула: «Скорей, Марий! Пусть он войдет!»
Боцман отворил дверь и увидел в темноте миссис Клавдию, которая выходила к ним навстречу. Она молча пропустила индуса в гостиную, опустила занавески и гардины, потом, убедившись, что все было заперто, засветила электрическую лампу.
При виде прелестного создания с лицом, побледневшим от горя, и утомленными от слез глазами индус склонился и стал на колени.
Сострадание и умиление, которых он и не старался удержать, смягчили суровое выражение его лица, потушили пламень глаз
— Я твой раб, о женщина, чья красота равняется красоте богини, дочери лотоса, и чья рука мужественна, как рука Сканды, бога войны, сына Сивы.
Он долго смотрел на нее с выражением благодарности, уважения, готовности ко всяким жертвам, граничащей даже с фанатизмом.
— Ты хочешь сообщить мне какие-то новости, добро пожаловать, друг мой!
— Да. Капитан, твой супруг, находится теперь в тюрьме; англичане обвиняют его в том, что он нас спас и что он подстрекал нас к возмущению.
— Это клевета!
— Да, они очень нехорошие люди… Но не бойся ничего! Десять тысяч человек поклялись, что он будет спасен; завтра нас будет сто тысяч… а если нужно, вся Индия восстанет, чтоб освободить его из тюрьмы!
— Но его обвинители тоже способны на все!
— Не бойся ничего! Мы поклялись богиней Кали, что наш благодетель будет жив и свободен. Его освободят самое позднее через три ночи!
— Дай Бог, чтоб ты говорил правду, добрый пундит!
— Я еще не достиг чести попасть в число посвященных, я — простой факир… Пундит — это голова, мы же только — руки; они приказывают, мы исполняем, и на земле нет государя, которого бы так охотно слушались… Но что бы там ни случилось, что бы тебе ни говорили, не верь ничему и не бойся ничего! Если тебе скажут, что капитан Пеннилес болен, что он умер… если ты даже увидишь его неподвижное тело, холодное, как у мертвеца, его глаза без взгляда, его губы без дыханья, думай, что он жив и что все это нужно для его блага.
— Ты страшишь меня!
— Еще раз повторяю, не бойся ничего, и пусть твое сердце хранит надежду, несмотря на всех и на все! Только этой ценой и можно его спасти.
— Я послушаюсь тебя! — решительно сказала бесстрашная американка.
— Теперь я ухожу, — сказал факир. — Напиши на маленьком листке бумаги несколько ласковых слов тому, чье единственное горе заключается в том, что он разлучен с тобой. Завтра на заре он получит это письмо и будет радоваться!..
Тронутая этой нежностью и деликатностью чувства, этой преданностью, миссис Клавдия села за свой письменный стол и написала пару строчек, в которых излила всю свою душу, и отдала листок факиру. Тот почтительно взял его, свернул, отвинтил кончик кинжала, который носил на своей левой руке, вложил сверток в отверстие, снова завинтил маленькую крышку и сказал просто:
— До свиданья, сударыня, я ухожу! — И, не ожидая ответа, он открыл дверь и исчез. У входа он опять встретил Мария, который терпеливо дожидался конца переговоров и который сказал едва слышно:
— Берегись! Красные куртки, кажется, что-то подозревают!
Факир пожал плечами и сказал:
— Англичане нечистые свиньи… я их не боюсь!
Марий протянул ему руку и сказал: «Счастливого пути, и спасибо, товарищ!»
Факир взял его руку и крепко пожал, потом бесшумно поднялся на палубу, осмотрелся, полез по снастям и исчез, так что провансалец не услышал даже плеска воды при спуске его в реку.