Среди лесов
Шрифт:
— Эк, ведь, как не во-время, — огорчился Роднев. — Ладно, Федор Алексеевич, сына встречай, я пойду.
— Ну уж нет. Назвался груздем… Будешь гостем и не возражай, не выпущу… Только, чур, я тебя работать заставлю. Успеем наговориться.
И они с самым серьезным видом стали обсуждать, откуда быстрей всего может броситься в глаза плакат.
Мать Паникратова, маленькая, по грудь рослому сыну, семидесятилетняя, но подвижная старушка, принялась накрывать на стол.
Наконец, пришел под охраной старшей сестры, двенадцатилетней Катюши, и первоклассник Виталий. Насколько
Паникратов взял перевязанную шпагатом коробку и, церемонно вытянувшись, загремел раскатистым голосом:
— Ученику первого класса…
— «А», — подсказал сын, закинув голову и глядя в лицо отцу с серьезным видом.
— Правильно! Ученику первого класса «А» Виталию Паникратову в ознаменование начала учебы вручаю подарок: коньки на зиму! Желаю учиться на «отлично»!
По комнате разнесся запах поджаренного пирога с капустой.
— К столу, гости дорогие, к сто-олу, — пропела старушка.
Паникратов уселся, подмигнул Родневу на черную бутылку:
— Смородиновая… Так сказать, приятное развлечение для взрослых на детском празднике.
О деле Паникратов заговорил первым. Он отложил в сторону вилку и деловым тоном, в котором сразу же зазвучали привычные нотки начальственной строгости, сообщил, что райком хочет предложить Родневу работу заведующего отделом партийных, комсомольских и профсоюзных организаций.
— Нет, Федор Алексеевич, не согласен.
— Что ж, — Паникратов холодно взглянул на гостя, — силой не поставим. Но лично буду считать, что ты из тех людей, которые живут по пословице: «Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше». Окопался в Лобовище на тихом месте… Стыдно!
— Сильно сказано. Но неправильно! Мне нужно кончить институт. У меня — другой путь в жизни. Нет, Федор Алексеевич, не согласен. Да потом и отрываться от Лобовища не хочу, только-только в колхоз вжился.
— А ты не отрывайся. Ты будешь в райкоме, а глаза твои — в «Степане Разине» и еще в добром десятке других колхозов. Вот как надо! А что до института — кончай! Знания тебе и здесь пригодятся. Сегодня ты завотделом, не завтра, так послезавтра будешь секретарем райкома. Мне б такой институт кончить, да беда — поздно, годы ушли…
— Ладно, подумаю…
— И думать не дам. Да или нет?
— Нельзя же за горло брать, Федор Алексеевич.
— Меня тоже берут за горло: почему до сих пор нет заведующего отделом? И не пойму, чего ты упрямишься? Поработаешь в райкоме, а когда кончишь институт, будет видно: может, и в самом деле тебя лучше зоотехником оставить. Так решай — да или пет?
Роднев упирался, Паникратов настаивал до тех пор, пока Роднев не замолчал.
Наконец, Василий поднял голову.
— Что ж, уговорил.
Паникратов весело прищурился.
— Ну, вот и все. Только это мне и хотелось от тебя услышать.
Они еще долго
Спевкин и Груздев, предчувствуя недоброе, давно уже поджидали Роднева в правлении.
— И ты согласился? — спросил Спевкин.
— Согласился.
У Спевкина потемнели глаза, он отвернулся, а Груздев густо прокашлялся и сказал:
— Так… А мы, Вася, по простоте думали, ты в наш колхоз душой врос, не выдерешь… Та-а-ак!
— Да что, навек я ухожу от вас, что ли? — рассердился Роднев. — Работать же вместе придется. Кузовки не за морями.
— Нет уж, знаем: отрезанный ломоть, — возразил Груздев.
А Спевкин, отвернувшись к окну, с нарочитым равнодушием выбивал пальцами по подоконнику: «Чижик, чижик, где ты был?..»
13
Паникратов знал, что Мария должна приехать из колхоза в МТС за агрегатом.
Вечером после заседания бюро, с тяжелой от табачного дыма и долгих разговоров головой, он зашагал не торопясь на другой конец села.
У низенького домика, темными окошками глядевшего на мир из-под двух больших сосен, он привычно толкнул калитку, взошел на крыльцо и у входной двери погремел задвижкой. Долго не было ответа, наконец раздались вкрадчивые шаги.
— Федор Алексеевич, это вы, сокол? Нету Марии-то. Толечко сейчас выскочила. Забежала, и гляжу — нет. Даже словцом не перекинулись. Ни единым словечком… Да чего вы стоите? Заходите в комнату. Ни вы мне, ни я вам не помешаем…
Хозяйка Марии, Анфиса Кузьминична, в наспех натянутом платье, внесла зажженную лампу, осветив фотографии по стенам, опрятно прибранную кровать, столик, где на скатерти осталась еще не заштопанная дырка, прожженная папиросой Паникратова в прежнее его посещение.
Анфиса Кузьминична зевнула у двери и, уходя, проговорила:
— Прости, господи… Сидите себе, ни я вам, ни вы мне не мешаете…
В Кузовках уже с весны считали Паникратова и Марию мужем и женой.
Два года назад, поздней осенью, произошло несчастье. При случае еще и сейчас вспоминают о нем в Кузовках. Грузовик, у которого оказались испорченными тормоза, разогнавшись под крутой спуск у села Шолгово, сорвался с отвесного берега в реку, пробил ледяной припай и затонул. На грузовике сидело семь человек, только трое успели спрыгнуть… Среди утонувших была ехавшая в командировку Александра Николаевна Паникратова.
Паникратов был не из тех, у кого горе выходит слезами, и не из тех, кто долго и покорно носит его в себе камнем, пока этот камень не выветрится со временем по крупинке. Он не был и таким, что обманывают себя, заливают горе вином… После смерти жены Паникратов стал лишь ожесточеннее работать. Он летал из одного конца района в другой на вертлявом «газике», мерял поля широким шагом, придирался к мелочам, и в те дни повсюду боялись люди тяжелого взгляда его глубоко запавших глаз.
Старушка, мать Паникратова, прибегая к соседям, плакала: