Среди мифов и рифов
Шрифт:
Грустно. И тягостно тянутся часы ночной вахты. И вдруг ловлю себя на мысли, что мне не хочется на берег, в Лас-Пальмас.
Надо верить предчувствиям. Ступив ногой на Канарские острова, я уже через какой-нибудь час был укушен обезьяной.
Дело было на рынке. Обезьяна сидела на цепочке рядом со старухой-испанкой. Я ждал, когда матросы сторгуют себе и мне джинсы. И от скуки заигрывал с обезьяной, давал ей трепать газету. Потом дал конфету. Она ловко развернула обёртку, надкусила конфету и презрительно швырнула в пыль. Тут старуха налила обезьяне в миску молока. А я — дуралей — решил погладить мягкий обезьяний загривок. И был трижды укушен за руку мелкими острыми
У обезьяны были чёрные лапки и рожа, затаившая под внешней благожелательностью многовековую враждебную зависть к тем существам, которые далеко опередили её по всем статьям. Такое мы наблюдаем и среди людей.
Боль была пустяковая, но я не знал возможных последствий обезьяньих укусов. А не взбешусь ли я? — вот что пришло в голову. И через минуту я уже оказался в баре и смачивал ромом ранки. Две порции я принял и внутрь. Дрянной колониальный ром, но довольно крепкий.
Со стены из полуклетки процедуру лечения наблюдал здоровенный уродливый попугай. Он был прикован к неволе, как и обезьяна, цепью. Попугай смотрел на меня поверх горбоносого клюва и жрал кукурузный початок.
— Привет вам, птица! — сказал я попугаю, вспоминая рассказ Вити Голявкина. — Взбешусь я или нет?
С горя купил Карменситу в розовом платье. Карменсита застыла в разгар отчаянного испанского танца. Рука с кастаньетами над чёрной головкой. Карменсита в картонной коробочке, крышка прозрачная. Ещё покупаю Санта-Марию, покровительницу Канарских островов. Надо уравновесить отчаянный женский вызов Карменситы, её кровавую розу в волосах, развевающиеся юбки и мерцание стекляшек на груди чем-нибудь противоположным. И Санта-Мария справляется с этой задачей. Грустное и тихое лицо задумавшейся крестьянской девушки. Руки сложены ладошка к ладошке и прижаты к груди. Ноги безмятежно попирают какого-то морского зверя, а может — крокодила. Длинные волосы расчёсаны на строгий пробор и спускаются на узкие плечики. Статуэтка закреплена на обожжённом куске дерева, рядом на кронштейне висит фонарик с огарком розовой свечки.
Глупости, что только старинные вещички, памятники давних времён, — настоящий сувенир. В подделке под старину, в обмане подделкой есть и древняя душа народа, и его сегодняшний день.
Ночью мы снялись на Гвинейский залив. Впереди был океан. И темнота. И дальняя, и дальняя дорога.
Редактура мифа
Население мира может увеличиваться вдвое каждые 30–40 лет, однако если закон, которому подчиняется рост числа учёных, будет действовать в течение ещё двух столетий, то все мужчины, женщины и дети, все собаки, лошади и коровы будут учёными.
13.07.1969 года я стоял на мостике теплохода в Гвинейском заливе, положив руку на машинный телеграф, и ждал, когда стрелка часов покажет 00.40, чтобы, выполняя приказания капитана, записанные в черновом судовом журнале, снять судно с дрейфа и повести в точку работы с космической станцией, отправляющейся к Луне.
«Невель» покоился в дрейфе с небольшим креном на левый борт — парусили высокие надстройки и корпус.
Вселенная была обнажена и прекрасна. Она раздевается, как и мы, по ночам. Млечный Путь, Малый Пёс, Змееносец, Южная Рыба, Дева… Звёзды лучились и вели хоровод — лукавые девы без одежд, стыдливости и предрассудков. А я чувствовал себя как старец у ложа Сусанны. Или как все вообще мы, мужчины, себя чувствуем, глядя на прекрасную обнажённую женщину, к которой нам не суждено добраться.
Вселенная — Земля — Океан — «Невель» — я.
На другой стороне планеты — космодром, ракета в облаке перекиси водорода или какой-нибудь другой химии. Там проходят последние команды на старт. Там континентальный ветер несёт по бетону пыль, лепестки акаций и удары метронома.
И я слышу метроном — наши экспедиционники ведут отсчёт времени.
Метроном — блокада — бомбоубежище — чёрный картон репродуктора — приближение смерти — это навсегда связано с отсчётом секунд.
00.40. На всякий случай оглядываю морской простор с обоих крыльев мостика — не появился ли где-нибудь встречный-поперечный кораблик? Чёрная пустота. Полная свобода манёвра.
Малый вперёд.
Непривычно, когда даёшь ход, находясь в рубке совсем один.
Жужжит репитер гирокомпаса. Ставлю заданный курс на автомат рулевого управления.
«Ц-з-зынь!» — звонок из машины. Не продули форсунки, просят пять минут отсрочки. Хорошего мало, но и страшного ничего нет. Мы близки к «точке».
Наша задача вывести «Невель» в заданные координаты в заданное время на заданный курс. Это такие координаты, такое время и такой курс, при которых космический объект пройдёт через зенит. Тогда дольше всего возможно принимать его сигналы. Как только объект уйдёт из радиовидимости, надо развернуть «Невель» курсом на Москву, на Центр управления полётом.
Центр окажется на биссектрисе раструбов излучающих антенн. Мощный передатчик вышвырнет огромный радиоязык, язык облизнёт бок планеты и донесёт на кончике в Москву то, что несколько секунд назад сообщил объект, проносясь сквозь экваториальные созвездия над нашей головой. Вот и всё. К приёму и отдаче сигналов мы, моряки, никакого отношения не имеем. Чаще узнаём, с каким объектом работали, только из сообщения ТАСС на следующий день. Заповедь одна: не выходи на открытую палубу, когда молотит передатчик, то есть когда работают «рога».
Машина готова. Поехали. Чёрная вода заскрипела под днищем. Расступается. Едем по отражениям экваториальных звёзд. Тысячи лошадей тихо плывут перед форштевнем. Впряглись в невидимые постромки, задрали головы к небесам, фыркают. Я — кучер. Без вожжей. Рулевой автомат выводит «Невель» на курс. Репитер гирокомпаса урчит прерывисто. Чертим по чёрной воде пенный серп кильватерного следа — циркуляция.
У Кубы, Огненной Земли, Антарктиды, атоллов Тихого океана сейчас идут к точкам работы такие же кораблики. И там тикают метрономы. Выбраться в космос без нашего брата пока невозможно. Кто-то должен плыть по скользким, мокрым орбитам, поддерживать на космической лунную станцию. Её тоже зовут «корабль». Никто толком не знает корней этого слова. Предполагают, оно от древнеарабского «лошадь» или древнееврейского «верблюд». И когда мы ныне называем верблюда кораблём пустыни, то это масло масляное.
Выключаю красные огни судна, лишённого возможности управляться. Включаю топовые, отличительные и гакабортный. Орёт ревун. Что за чёрт? Неприятно, когда в ночной тишине по ушам бьёт вой. Какая-то путаница с гакабортным — не включается. Минуты три борюсь с сигнальной электротехникой. Побеждаю с трудом — вынув предохранитель. Плывём. Покачиваются созвездия. В пропасти ночного океана стреляют мгновенным светом тропические светлячки. Иногда полыхают и целые гребни волн.
Из фок-мачты вырывается клок синего газа — выхлоп дизель-генераторов вспомогательного машинного отделения. Отработанный газ встречным ветром заталкивает в рубку. Придумали удобный выхлоп. Чёрт бы побрал конструкторов. Душегубка. Даже подташнивать начинает. Закрываю окна.