Среди пуль
Шрифт:
– Куда же нам постучаться? – растерянно спросила она, проводя пальцем по планкам забора. Дерево откликнулось звоном, похожим на звон балалайки.
Проходили мимо избы. Венцы были темные, мрачные. Окна слабо переливались синевой. Но в одном окне красное, как пожар, летало пламя, озарялась стоящая в глубине печь. В багровом полукруге золотились поленья. Казалось, внутри избы восходит солнце. Выкатит из печи, подымется к потолку, пройдет наружу сквозь темную крышу, и наступит день, заиграет река, побегут далеко по морю солнечные блески.
Створки окна со стуком растворились. Заслоняя пламя, возник человек в белой, не застегнутой
– Кого ищете? – спросил человек сипловатым голосом.
– Никого, – ответил Белосельцев. – Никого здесь не знаем.
– Сами откуда?
– С поезда.
– С мурманского?.. С московского?..
– Из Москвы мы.
– По какому делу?
– Просто приехали. Хотим посмотреть на море, пожить несколько дней. Где можно остановиться, не подскажете?
Человек в окне молча оглядел их мокрые сапоги, вещевые мешки. Расчесал на голове волосы большой темной ладонью.
– Ко мне заходите, чего так стоять! – И закрыл окно. Опять залетало красное пламя. В глубине избы застучало, зазвякало. Хлопнула наружная дверь. Раскрылась калитка. И хозяин, высокий, сутулый, белея рубахой, позвал их к себе. Пропустил во двор, покрытый дощатым настилом, на котором стояла белая недостроенная лодка, пробивалась сквозь щели трава. В будке зарычала собака.
– Заходите, чего на улице мерзнуть! – повторил хозяин, впуская их в дом.
В избе было тесно. По стенам летали огненные светляки. Печь хрустела, трещала, осыпалась углями. Воздух был слоистый, из горячих и холодных дуновений, с запахом дыма и теплого кисловатого теста. Белое эмалированное ведро стояло на скамейке с куполом поднявшейся опары. Погружая в мякоть длинную деревянную ложку, над ведром склонилась женщина, большая, с голыми локтями, в белой рубахе, с наспех прибранными волосами. Быстро взглянула на вошедших.
– Вот людей привел, – сказал хозяин. – Заезжие. Нет тут у них никого. Пусть у нас поживут, – и, оборачиваясь к путникам, произнес: – Мы с ней вдвоем, детей нету. Места довольно. За печкой светелка теплая. Давайте знакомиться. Михаил…
– Анна. – Женщина отирала о полотенце испачканную мукой руку.
Белосельцев, пожимая крепкую, в рубцах и мозолях руку хозяина и большую, теплую, обсыпанную мукой руку хозяйки, не удивлялся тому, как естественно с каждой минутой раскрывается для них новая жизнь. Они словно перелистывали страницы большой, просто и красочно написанной книги, которую писали специально для них.
За окнами просветлело. Изба была белой. Белая печь с подвешенной на бечеве высохшей беличьей шкуркой. Белесые, оклеенные линялыми обоями стены. Белое ведро с выступившей опарой. Белые рубахи хозяев. И только в окнах с синими косяками голубело, дышало утреннее море.
Они у порога стянули тяжелые сапоги, оставаясь в вязаных шерстяных носках. Повесили на гвозди влажные куртки. Хозяйка смела с клеенки остатки муки, отерла стол полотенцем, поставила тарелки и чашки. Хозяин вышел в сенцы и вернулся, держа большую, покрытую тряпицей миску. Откинул тряпицу, и под ней оказалась половина серебристой рыбины с розовым рассеченным туловом, в котором нежно, сахарно белел позвонок.
– Давайте к столу, – пригласил хозяин, – семужиной губы посолоните.
Белосельцев извлек из мешка бутылку водки. Поколебался, ставить ли ее на утренний стол. Хозяин кивнул, достал из шкафчика граненые стопки.
– За знакомство! – сказал Михаил.
Они чокнулись, выпили. Водка обожгла рот. Белосельцев ткнул вилкой в розовый рыбий ломоть. Он был прозрачен на свет, с серебряной, как фольга, каемкой, с нежным ядрышком рассеченного позвонка. Вкус был сладкий, душистый, едва тронутый солью. Эта тающая во рту свежепойманная рыба была из моря, которое голубело рядом, за окнами, в солнечных, убегающих блесках.
– Еще по одной?..
Катя, разрумяненная, оживленная, поблагодарила хозяйку за гостеприимство. Стала рассказывать о Москве, об их путешествии, а сама выспрашивала, выведывала. Анна охотно отвечала. Сама она, как оказалось, работала в сельсовете, а Михаил рыбачил в артели. Детей у них не было, и это было их печалью. Гости, которых им нежданно послала судьба, были не в бремя.
– Живите, сколько хотите. За печкой кровать, ложитесь, отдохните с дороги. Пирогов испеку с морошкой. К вечеру Миша с мужиками на реку сходит, там сиг идет. А к ночи баню истопим.
От водки, от вкусной рыбы, от горячего чая, от печного тепла захотелось вдруг спать. Хозяева проводили их в светелку, где стояла широкая деревянная кровать, накрытая стеганым одеялом.
– Здесь отдохните, – сказала Анна и ушла, притворив дверь.
За окном блестела река, окружая гривами и бурунами темные валуны. С треском мотора, оставляя на воде блестящий клин, прошла лодка. На улице приглушенно раздавались голоса, лай собаки. И было так сладко улечься под стеганое малиновое одеяло, чувствовать губами ее теплый затылок, обнимать ее, слыша, как негромко переговариваются за стеной хозяева.
– Хорошо… – произнес он чуть слышно.
– Хорошо, – чуть слышно ответила она.
Глава двадцать восьмая
Они проснулись одновременно, секунда в секунду, в тихой пустой избе. Печь белела, малиновое одеяло светилось, и у него было ощущение, что во сне он перелетел через высокое пышное облако, опустился по другую его сторону.
– Здравствуй, – сказала она. – Пора подниматься, за дело приниматься.
– Дело-то у нас какое? – Он улыбнулся, обнимая ее под одеялом.
– Встанем, оглядимся. Глядишь, и дело найдется!
Хозяева ушли, словно из деликатности давали возможность постояльцам осмотреться, освоиться, разместиться в тесном жилище среди лавок, кроватей, столешниц. Белосельцев осторожно ступал по половицам, разглядывая убранство избы.
Два человека, мужчина и женщина, жили в избе, и каждый по-своему присутствовал в убранстве и в утвари.
Стеклянный створчатый шкафчик, прибитый к стене, отражал голубой свет окна, сквозь который белели горки тарелок и чашек, сахарницы, вазочки, рюмочки чисто вымытые и аккуратно расставленные. У белой печки находился набор ухватов, кочерга, деревянная, обглоданная по краям лопата, длинные щипцы для углей, все с черным промасленным, прокаленным железом, с отшлифованными смуглыми древками. Тут же у печки громоздились чугуны, сковороды, алюминиевые кастрюли, медный двухведерный самовар, а чуть в стороне примостились совок и можжевеловый веник, обтрепанный об углы и пороги, швейная машинка, накрытая кисейной накидкой, цветок на окне с бледным прозрачным стеблем – все говорило о хозяйке, о ее деловитости, трудолюбии.