Среди стихий

Берман Александр

Сменив Шацкого и Наугольного, я пошел вверх в паре с Гелием Степановым, потом с Мишей Залихановым. Оба они теперь мастера спорта международного класса. Они страховали меня, я был спокоен. Весь остаток дня шел впереди, потому что на таких скалах менять первого - значит потерять много времени. Я навешивал веревки, и остальные поднимались по ним на зажимах. Они смотрели на меня снизу. Каждый мог идти впереди - все мастера спорта. На более коротких стенах не принято слишком часто идти по веревкам на зажимах, но на такой большой стене (мы рассчитывали ее пройти за восемь суток) я решил как можно больше экономить силы людей. Стена была такова, что мы должны были постепенно использовать весь наш ресурс. Я следил за тем, чтобы мы находились как можно ближе все вместе. Но все-таки часто

была разница по высоте и на тридцать и на сорок метров. Стремясь использовать полнее весь световой день, мы не знали, где и как кому придется ночевать. Поэтому я старался обеспечить такой порядок подъема рюкзаков, чтобы каждый рюкзак находился поближе от своего хозяина. У каждого в рюкзаке и накидка-палатка от дождя, и спальный мешок, и алюминиевая платформочка, которую он должен подвесить, чтобы, сидя на ней, переночевать. Я все время высматривал естественные площадки, чтобы наконец хоть близко собраться всем вместе, но так ни разу это нам не удалось за все одиннадцать дней, которые мы провели на стене вместо восьми.

Примусы у нас были по одному на двоих. Поэтому стремились располагаться парами. Да и вообще веселее. Погода была хорошая, но на такой высоте ночью приходилось укрываться накидками - малейший ветерок сразу охватывал холодом. В накидке есть окошко. Через него передают еду, питье, через него можно выглядывать. Если сидишь боком, то взгляд идет вдоль стены и больше вниз, а вверх как-то не очень. Но я старался расположиться так, чтобы смотреть вверх, разыскивая пути. Бывает это иногда мучительно, никак не можешь понять, где лучше. Там трещин не видно, а там вроде бы легко, но свежие царапины от ударов камней и ветер тянет запахом, который бывает, если поиграть в "кремушки". Надо не давать себе измучиться сомнениями, а растить симпатию к какому-нибудь пути. Хорошо, когда можно посоветоваться и есть поблизости человек. Но если и он начинает сомневаться, это уже слишком много сомнений. Тогда нужно быстро решать. А решив - идти, потому что самое худшее - заметаться. Я всегда стараюсь делать как можно меньше траверсов. Когда идешь прямо вверх, то глаза и тело вовлекаются в большую хорошую работу. А когда идешь вбок, то как-то нехорошо на душе. Вбок идти тяжелее.

Прошло дня три-четыре, и нам казалось (мы говорили об этом), что идем уже так давно. А к одиннадцатому дню стали уже забывать, что было, когда мы по этой стене не шли. Мы привыкли на ней жить, поднимаясь вверх. Если бы она была еще выше, то шли бы и шли по ней. Но, конечно, умом я понимал, что наш предел где-то довольно близко.

Самые сложные участки я проходил сам. Такое уж есть право у руководителя, если есть силы. Но я старался, чтобы как можно больше людей поочереди шли первыми. Каждый из нас пришел сюда, чтобы почувствовать себя сильным и умным. Надо дать человеку такую возможность. И, когда он идет впереди, ему временами бывает так хорошо, и такой восторг его охватывает, что на несколько дней он и сильнее, и умнее. Все это, конечно, относится и ко мне самому.

Обычно мы останавливались на ночлег до темноты. И пока устраивалось хозяйство, я уходил наверх на одну веревку. А страховал меня Наугольный. А кто-нибудь, кто был поближе, готовил ужин и на нас. Это было очень важно, навесить хотя бы одну веревку с вечера. Утром, когда все тело было затекшим и совсем деревянным, нехорошо было рисковать, я знал из занятий гимнастикой, как необходимо размяться, прежде чем лезть на снаряды.

Перед концом стены на самом последнем отвесе мы попали на монолитные скалы. Здесь можно было двигаться только на шлямбурных крючьях, привешивая к ним веревочную лесенку с тремя дюралевыми перекладинками. Еще за несколько дней мы обнаружили, что шлямбуры из твердых сплавов, которыми мы кое-где пользовались, оказались хрупкими, выкрашивались, ломались, или это камень оказался слишком крепким.

Что делать? Я чувствовал, что в конце концов может получиться очень нехорошо. И я хранил один шлямбур. Не знаю почему показалось мне, что стоит именно выбрать его из других. Я работал им осторожно и сохранил его целым к верхнему участку. Теперь от него зависело, пройдем мы или нет.

И в этом был вопрос уже не только спортивного успеха, но и гораздо большее. Не знаю, хватило бы у нас сил или нет спуститься назад по стене. Я уже говорил, что вбок идти трудно, да было и далеко, а через вершину мы выходили на простые склоны. Я бил по шлямбуру так осторожно, как будто он был стеклянный. Вообще-то я не сторонник шлямбуров. Ходили же мы без них очень долго на сложные маршруты. А потом появились шлямбуры, идти можно было по любому отвесу и любому навесу, пока хватит сил висеть и колотить молотком. Разве это альпинизм? Альпинизм - это когда притираешься к камню и живешь вместе с ним, когда лед, камень и снег становятся продолжением твоего тела. Альпинизм - это когда в предельном рывке идешь прямо вверх и потом с удивлением видишь, что пальцы в крови. И когда, в своем настроении, не доказывая никому ничего, знаешь, что в альпинизме есть смысл.

Почему же я ругаю шлямбур, когда я воспользовался им в тяжелый момент? Так, наверное, капитаны парусных кораблей ругали пароходы, но, терпя бедствие в океане, спускали на воду паровой катер, чтобы спастись. Они, наверное, были бы не прочь, чтобы не стало пароходов, превративших океаны в озера, а парусных капитанов в устаревших чудаков. Но я верю, человечество защитит и сохранит альпинизм. Для чего? Я не знаю. Когда мы выходим в горы, нами руководят не соображения, а чувства, которые трудно объяснить.

Наша с Мишей стена

К 1957 году почти все самые интересные вершины и стены Главного Кавказа были покорены. Пройдены маршруты на Ушбу, Чатын, пик Щуровского, Шхельду-Тау, Вольную Испанию, на Тютю-Баши в стенном варианте... Но стена Донгуз-Оруна оставалась непокоренной. Тогда мы сделали ее с Мишей Хергиани.

Те дни ясно выделяются в моей памяти. Маршрут наш до сих пор не повторен, но дело не в этом: что касается нас с Мишей, стена Донгуз-Оруна стала для нас чем-то очень личным.

Мы работали инструкторами в альплагере "Шхельда". В один прекрасный день купались, а потом загорали на чистой траве. Тогда я и предложил Мише такой вариант: стена Донгуза под ледовую Шапку и Шапка в лоб. Он сразу сказал мне: "Давай одевайся, поехали смотреть". Мы встали и попросили машину у начальника лагеря товарища Шевелева. "А куда вы?" - "Мы на Донгуз". "Что, с ума сошли?
– "Нет, мы только посмотреть и потом обратно".
– "Черт с вами, но сразу доложите мне по возвращении". Видно, были у нас такие лица, что он подумал, будто эти два диких свана решили лезть немедленно.

Я вам скажу, что наш начальник Шевелев был по душе нам. Он нас очень уважал, а мы - его. Мы всегда были готовы для таких приятных людей сделать все, что угодно, и для лагеря. Я еще потом расскажу об этом человеке.

Было решено заявить восхождение на Донгуз-Орунскую стену на первенство СССР по альпинизму.

Существование заочных соревнований по альпинизму меня уже тогда удивляло, но, когда серьезные люди вокруг меня идут в ногу, я тоже иду.

Когда мы с Мишей узнали в 1955 году про соревнования, то был у нас такой разговор: как же, ведь альпинизм - это дружба, а дружба - это когда радуешься успехам друга? Но что получится: если я буду соревноваться с ним за медали, запоет у меня в душе та же альпинистская радость? Нет, она будет немножко испорчена, если победит он. Тогда нужно решить вопрос: может быть, плохие у нас самих души? Но если нет, то кто-то хочет нам их испортить. Зачем?

Но как мы могли говорить против медалей, если еще не завоевали ни одной?

Теперь медали завоеваны, и я говорю: не нужны альпинизму медали.

Альпинизм не приспособлен для соревнований. В них заключена опасность, и не только для жизни. Но, конечно, человек всегда может поступить как он хочет: есть соревнования или нет.

Однажды я читал, как погиб в Антарктиде Роберт Фол-кон Скотт. Его дневники. Прочел и понял: это останется людям навсегда. Это будет над войнами, и над рекордами скоростей, и над соревнованиями. Ведь дело не в рекордах, не в цифрах и гонках, а просто в том, каков был человек, как смог он жить и как смог умереть.