Срывая маски
Шрифт:
План был достаточно хорош, возражений не вызвал, и заговорщики разошлись — вернее, ушел Анри, которому нужно было обойти палубы, а Ник и Аманда остались в каюте.
Первым делом девушка забралась к Нику на колени и обхватила обеими руками за шею.
Ник улыбнулся и закрыл глаза. Вот оно, счастье! Открытое море, паром, красавица на коленях, а в кармане — ожерелье ценой с пол-Манчестера.
— Ник?
— Да?
— А где живет этот лорд и граф?
— Где положено лордам и графам. В замке.
— Ух ты! В настоящем замке?
— Ага.
— А он большой?
— Лорд? Нет, плюгавенький.
— Перестань! Я про замок.
— Замок большой. Серый, с башенками. Вокруг лес. В смысле парк, но похож на лес. Олени всякие, косули. Зайцы есть, — А он красивый?
— Замок? Конечно, красивый. Его ж в шестнадцатом веке строили. Тогда некрасивых домов не было.
— Я про лорда.
— А… Не сильно, хотя я как-то не задумывался. На верблюжонка похож. Такой, с губами.
— Ник, а почему ты думаешь, что он тебе поверит?
— Так это же он мне поручил охранять эту несчастную коллекцию. А из нее больше ничего и не пропало, только ожерелье.
Аманда прижалась щекой к груди Ника и затихла. Он тоже молчал, переживая эти минуты счастья и стараясь их запомнить на всю оставшуюся жизнь. От волос девушки пахло смолой и морем, но даже сквозь эти пряные ароматы пробивался тоненький — жасмина и лаванды. Ее аромат, Аманды…
— Ник…
— Что, маленькая?
— А я все думаю про ту женщину… Думаешь, это ее тело нашли?
— Нашла о чем думать. И так страшно.
— Ну правда, Ник? Это она?
— Думаю, да.
— Я видела в новостях… Она совсем на меня не похожа.
— Смерть меняет, девочка. Кроме того, она изменяла внешность сознательно. А в-третьих… никто не знал, какая она на самом деле, Аманда. Ее ловили уже много лет, она не попадалась.
— Ник…
— Да?
— Ты… видел много смертей?
— Ты про Тото, да? Не надо, не думай. Твой дед в чем-то прав, он хорошо умер. Спас всех остальных, помог тебе. Погиб, как герой.
— Почему у тебя такой голос стал?
— Потому что… я не люблю смерть, Аманда.
Даже самую геройскую. Ничего в ней красивого нет, понимаешь? И всегда страшно.
Вот ты спросила, много ли я видел смертей.
Много. Хотя это «много» начинается со счета «раз». Одна смерть — это уже много.
Отца хоронили в закрытом гробу, я это помню, хоть и был совсем маленький. Помню, потому что было очень страшно. Я и говорил плохо, понимал плохо, но то, что страшно было, — помню.
Маму помню в церкви, в гробу. У нее лицо было сердитое и восковое. И тогда я подумал: а ведь это уже не мама… Мама моя была веселая, горластая, работящая, любила губы красить — а эта кукла в гробу была совсем чужая.
Потом погиб на моих глазах полицейский. Это совсем другая история, погиб он от пули, как в бою. И ничего героического в этом я тоже не усмотрел, потому, видимо, и блевал минут пятнадцать.
Только в кино пуля красиво пробивает человека и оставляет маленькую дырочку,
Ты плачешь? Я тебя напугал, девочка? Прости старого дурака, прости, не плачь. И не бойся. Я никому тебя в обиду не дам, веришь?
Аманда ничего не ответила, только крепче прижалась к широкой груди своего мужчины.
Оставшееся до Дувра время оживший к концу плавания Жофре посвятил усиленному досмотру пассажиров второго и третьего класса. Он ковылял по палубам и заглядывал в лицо всем проходящим дамам и даже некоторым молодым людям, за что неоднократно удостоился таких слов, каких никогда не услышишь на палубе первого класса.
Аманды Моретти не было, хотя Жофре готов был душу поставить на заклад, что она на пароме.
Когда пришли таможенники, Жофре сидел в буфете и мрачно пил коньяк, рюмку за рюмкой. Средство, замечательно подействовавшее на организм во время морской болезни, сейчас погрузило Жофре в черную меланхолию. Особенно раздражал оставшийся помощник — по всем законам подлости полицейские из Кале оставили Жофре самого тупого и бесполезного члена шайки. Носящий редкое имя Жан, он ходил за Жофре хвостом и ныл по любому поводу.
Жофре сначала огрызался, а потом привык.
Моросивший дождик сменился проливным дождем, и вскоре на горизонте показалось серое пятно — Дувр. Жофре мрачно смотрел на приближающийся английский берег и мучительно размышлял. Выпитый коньяк живости мысли не прибавлял, поэтому Жофре старался разложить все по полочкам.
Если ее нет на пароме, значит, она осталась во Франции.
Если она осталась во Франции, Жофре тоже надо быть во Франции.
Поскольку Жофре подплывает к Англии, а надо ему во Францию, то следует вернуться во Францию, не сходя на берег в Англии.
Надо выяснить у паромного начальства, возможно ли вернуться во Францию, не сходя на берег в Англии. В смысле, взять билеты прямо на пароме.
Здесь Жофре — очень кстати — углядел помощника капитана и кинулся ему навстречу.
Рядом с помощником капитана шел один из матросов, настоящий громила, к тому же бывший боксер, о чем свидетельствовал его нос, переломанный во многих местах. Широченную грудную клетку обтягивал свитер грубой вязки, из-под вязаной черной шапочки настороженно блестели серые глаза… Жофре почувствовал странное беспокойство.
Где-то он этого парня видел… Или ему про такого рассказывали? Кто же будет рассказывать про такую гориллу? И с какой стати?
Когда ответ высветился в мозгу Жофре неоновыми буквами, он немедленно протрезвел.
Рассказывали про этого парня по телевизору, когда сообщали его приметы. А видел Жофре его на фотографии. Маленькой такой фотографии в паспорте, где было еще указано, что эта самая горилла является импресарио балетной труппы… А паспорт этот валялся в том самом номере, куда Жофре с ребятами ворвался в поисках сучки, которая сперла ожерелье!