СССР - цивилизация будущего. Инновации Сталина

Кара-Мурза Сергей Георгиевич

Более того, на антисоветской стороне главная роль постепенно переходила от либералов к социалистам — меньшевикам и эсерам [61] . И те и другие были искренними марксистами и социалистами, с ними были Плеханов и Засулич. Они хотели социализма для России, но «правильного», по-западному.

В Грузии красногвардейцы социалистического правительства, возглавляемого членом ЦК РСДРП Жорданией, расстреливали советские демонстрации. А лидер меньшевиков Аксельрод требовал «организации интернациональной социалистической интервенции против большевистской политики… в пользу восстановления политических завоеваний февральско-мартовской революции».

61

Эсеры и объявили Советам Гражданскую войну, а подполковник Каппель был их первым командиром (его, социалиста-революционера, теперь с воинскими почестями и

хоругвями хоронят в Москве).

Таким образом, с начала XX века в России имело место параллельное развитие двух революций, стоящих на разных мировоззренческих основаниях. Меньшевики-марксисты считали Октябрь событием реакционным, контрреволюцией. Она была реставрацией цивилизационной траектории России (и даже реставрацией Российской империи). В этой оценке меньшевики были верны букве марксизма, прямо исходили из предвидений Маркса и Энгельса.

Российские либералы и марксисты-ортодоксы верно оценили и тот факт, что советская революция означала реставрацию и укрепление многих структур традиционного общества. М.М. Пришвин записал в дневнике 29 апреля 1918 г.: «Новое революции, я думаю, состоит только в том, что она, отметая старое, этим снимает заслон от вечного, древнего» [62] . Этим они сделали важный вклад в советский запас «неявного знания» (из верности марксизму его нельзя было использовать открыто, что сильно повредило советскому обществоведению).

62

Здесь есть аналогия с революцией Мэйдзи в Японии (сами японцы чаще называют ее реставрацией Мэйдзи). Там проект модернизации страны опирался на реставрацию социальных контрактов между общинами ремесленников и крестьян с кланами самураев, принятых в XI веке.

Один из лидеров Бунда М. Либер (Гольдман) писал в 1919 г.: «Для нас, „непереучившихся“ социалистов, не подлежит сомнению, что социализм может быть осуществлен прежде всего в тех странах, которые стоят на наиболее высокой ступени экономического развития — Германия, Англия и Америка… Между тем с некоторого времени у нас развилась теория прямо противоположного характера. Эта теория не представляет для нас, старых русских социал-демократов, чего-либо нового; эта теория развивалась русскими народниками в борьбе против первых марксистов… Эта теория очень старая; корни ее — в славянофильстве» (цит. в [19, с. 294]). И меньшевики, и эсеры верно указали на тот факт, что представления Ленина о русской революции означали отход от марксизма к концепции народников. Эсер Чернов писал в эмиграции: «Русские народники-максималисты пророчески предвосхитили в своих фантазиях едва ли не все крупнейшие большевистские эксперименты».

На Западе оценки были еще жестче. Пауль Шиман, развивая мысль К. Каутского, писал: «Духовная смерть, внутреннее окостенение, которое было свойственно народам Азии в течение тысячелетий, стоит теперь призраком перед воротами Европы, закутанное в мантию клочков европейских идей. Эти клочки обманывают сделавшийся слепым культурный мир. Большевизм приносит с собой азиатизацию Европы» (цит. в [19, с. 288]).

Вторая трудность государственного строительства была порождена тем, что Советы с самого начала несли в себе идеал прямой, а не представительной демократии. В первое время создаваемые на заводах Советы включали в себя всех рабочих завода, а в деревне Советом считали сельский сход. Впоследствии постепенно и с трудом Советы превращались в представительный орган, но при этом они сохранили соборный принцип формирования. За образец брали (скорее всего, неосознанно) Земские соборы Российского государства XVI–XVII веков, которые собирались, в основном, в критические моменты [63] . Депутатами Советов становились не профессиональные политики, а люди из «гущи жизни» — в идеале, представители всех социальных групп, областей, национальностей. С точки зрения парламентаризма выглядит нелепостью «подбор» состава Советов по полу, возрасту, профессиям и национальностям. Но когда корпус депутатов состоит не из профессионалов, а из тех, кто знает все стороны жизни на личном опыте, тоже возникает дееспособная власть, хотя иного типа [64] .

63

Слово «собор» — перевод греческого слова ekklesia, что значит собрание и церковь. Земские соборы созывались не для того, чтобы принимать конкретные решения, а чтобы «найти истину» — определить или одобрить путь государства.

64

Соборный характер был присущ уже первой Государственной думе 1906 года, она несла в себе не только парламентское, но и советское начало. Выборы в нее были неравными и многоступенчатыми (для крестьян — четырехступенчатыми), их бойкотировали большевики, эсеры и многие крестьянские и национальные

партии. Тем не менее около 30 % депутатов (из 450) были крестьянами и рабочими — намного больше, чем в парламентах других европейских стран. Например, в английской палате общин в то время было 4 рабочих и крестьянина, в итальянском парламенте — 6, во французской палате депутатов — 5, в германском рейхстаге — 17.

В парламенте собираются политики, представляющие конфликтующие интересы разных групп, а Совет исходит из идеи народности. Отсюда — разные установки и процедуры. Парламент ищет не более чем приемлемое решение, точку равновесия сил. Совет же «ищет правду» — то решение, которое как бы скрыто в народной мудрости. Потому и голосование в Советах носило плебисцитарный характер: когда «правда найдена», это подтверждается единогласно. Конкретные же решения вырабатывает орган Совета — исполком.

В отличие от парламента, где победитель в «конкурентной борьбе» (голосовании) выявляется быстро, Совет, озабоченный поиском единства, подходит к вопросу с разных сторон, трактуя острые проблемы в завуалированной форме. Это производит впечатление расплывчатости и медлительности («говорильни») — особенно когда ослабевают механизмы согласования позиций. Для тех, кто после 1989 г. мог наблюдать параллельно дебаты в Верховном Совете СССР (или РСФСР) и в каком-нибудь западном парламенте, разница казалась ошеломляющей.

Риторика Совета, с точки зрения парламента, кажется странной. Парламентарий, получив мандат от избирателей, далее опирается лишь на свои знания и компетентность. Депутат Совета подчеркивает, что он — выразитель воли народа (или его локальной части). Поэтому в Советах часто повторяется фраза: «Наши избиратели ждут…» (этот пережиток сохранился в Госдуме РФ даже через десять лет после ликвидации советской власти). В Советах имелась ритуальная, невыполнимая норма — исполнять «наказы избирателей». Их, как считалось, депутат не имел права ставить под сомнение (хотя ясно, что наказы могли быть взаимно несовместимы).

В практике Советы выработали систему приемов, которые в конкретных условиях советского общества были устойчивой и эффективной формой государственности. Как только само это общество дало трещину и его структура стала перестраиваться, недееспособными стали и Советы, что в полной мере проявилось уже в 1989–1990 гг.

Государство строится и действует в рамках определенной политической системы. В этой системе органы и учреждения государства дополнены общественными организациями. Главные общественные организации советской системы возникли до революции 1917 г., но затем их совокупность менялась. Главным изменением было становление однопартийной системы — по мере того, как союзные и вначале даже коалиционные левые партии переходили в оппозицию к большевикам. Идея единства довлела во всех политических движениях. Рядовые эсеры и меньшевики быстро «перетекли» в РКП(б), а лидеры эмигрировали, были сосланы или арестованы в ходе политической борьбы.

В литературе нередко дело представляется так, будто превращение партии в скелет всей системы и ее сращивание с государством — реализация сознательной концепции, возникшей из-за того, что политически незрелые и малограмотные депутаты рабочих и крестьянских Советов не могли справиться с задачами государственного управления. Необходимость в особом, не зависящем от Советов «скелете» диктовалась более глубокими причинами.

Лозунг «Вся власть Советам!» отражал крестьянскую идею «земли и воли» и нес в себе большой заряд анархизма. Возникновение множества местных властей, не ограниченных «сверху», буквально рассыпали на мириады «республик». Советы вначале не были ограничены и рамками закона, ибо, имея «всю власть», они в принципе могли менять законы. Вот пример местного законотворчества, которое действовало до принятия в июле 1918 г. первой Конституции РСФСР. 25 мая 1918 г.

Елецкий Совет народных комиссаров постановил «передать всю полноту революционной власти двум народным диктаторам, Ивану Горшкову и Михаилу Бутову, которым отныне вверяется распоряжение жизнью, смертью и достоянием граждан» («Советская газета». Елец. 1918. 28 мая. № ю. С. 1).

Чтобы на основе Советов восстановить государство, была нужна обладающая непререкаемым авторитетом сила, которая была бы включена во все Советы и в то же время следовала бы не местным, а общегосударственным установкам и критериям. Такой силой стала партия, игравшая роль «хранителя идеи» и высшего арбитра, но не подверженная критике за конкретные ошибки и провалы.

В процессе легитимации власти в идеократическом государстве партия была необходима как хранитель и толкователь благодати. Поэтому она имела совсем иной тип, нежели партии западного гражданского общества, конкурирующие на «политическом рынке». Партия была особым «постоянно действующим» собором, представляющим все социальные группы и сословия, все национальности и все территориальные единицы. Внутри этого собора и происходили согласования интересов, нахождение компромиссов и разрешение или подавление конфликтов — координация всех частей государственной системы. Понятно, что в партии соборного типа, обязанной демонстрировать единство как высшую ценность, не допускалась фракционность, естественная для «классовых» партий.