СССР глазами советологов

Урнова Ольга Юрьевна

Эта ежедневная нагрузка не только от магазинов, но и от доставания продуктов питания, работы сказывается на состоянии людей: они быстрее стареют. Как я выяснил, русские после тридцати кажутся американцам на 8–10 лет старше, а русским американцы на 8–10 лет моложе, чем они есть на самом деле.

Положительным же результатом вечной битвы потребителя за покупки является то, что каждое редкое приобретение весьма высоко ценится и тщательно сберегается. Русские в значительно меньшей степени материалисты, чем американцы, но им свойственно чувство радости и гордости из-за относительно несущественных вещей, что американцам, которым куда легче ходить по магазинам, совсем непонятно. Советская журналистка, побывавшая в США и много общавшаяся с американцами, сказала мне: «В Америке, если я заметила, что у вашей жены новое платье, я просто скажу: «Да, очень мило», — и все. В Москве же, если я приобрела хорошие туфли, — это событие, успех,

радость. Это значит, что я каким-то образом достала их через друзей, подкупила продавца или ходила по магазинам и часами стояла в очередях. Заметьте, я не говорю «купила», а говорю «достала». Поэтому, когда я достаю туфли, которые мне нравятся, я ими очень горжусь. Все подруги мне говорят: «Ого, у тебя новые туфли! Где достала?» И это вопрос не из вежливости, это жизненно важный вопрос, ведь они думают: «Может, она поможет и мне достать такие же? Тогда у меня будут такие же симпатичные туфли!» Наверное, американцам это совсем непонятно, да?»

Вообще-то она была права, ибо я сам видел торжество в глазах женщин, бесконечно долго стоявших в очереди и наконец купивших парик или югославский свитер. Зрелище, невероятно согревающее душу.

Однако для большинства русских есть другой элемент мировой экономики, который служит им компенсацией за очевидные недостатки их системы обслуживания потребителей и побуждает выбирать более надежный, социалистический образ жизни, а не шаткий западный стиль. Экономический кризис, в который впала западная экономика в 70-е годы, убедил русских в устойчивости их собственной системы — несмотря на все ее недостатки. Инфляция, безработица, высокая квартплата, высокая стоимость медицинского обслуживания и высшего образования, столь свойственные США, обескураживают советских людей. Для очень многих из них низкая квартплата, бесплатное медицинское обслуживание, субсидии на университетское образование и гарантированная работа, особенно гарантия рабочего места, выглядят более предпочтительно, чем недостатки свободного рынка.

Вспоминаю, как мы были в гостях у специалиста по экологии, который оказался поклонником новелл О’Генри и весь вечер меня и Энн развлекал грустными песнями о Волге под аккомпанемент гитары. «Да, я знаю что в Америке живется лучше, чем у нас, что у вас квалифицированный рабочий труд оплачивается в 3–4 раза выше и что у вас дома и квартиры больше наших, — сказал он. — Но нам незачем копить на бедность. Я приношу Любе зарплату, она ведет все хозяйство. Никаких забот. Денег мне хватает. А вам необходимо делать сбережения. Вам они нужны, ведь вас могут выкинуть на улицу, и вы станете безработными, да и о пенсии подумать надо. У меня все по-другому. Я ни о чем не беспокоюсь. У меня есть профессия. Я могу уйти из института, найду другую работу по своей специальности и буду получать те же деньги — 220 рэ в месяц. И никаких проблем. У меня 220 всегда в кармане. Вот в этом-то и вся разница. Вам надо беспокоиться о будущем, а мне — нет!»

Джеймс Биллингтон

Ирония русской истории

^{Джеймс Биллингтон — один из крупнейших американских специалистов по истории России. Он длительное время являлся директором Центра советских исследований имени Вудро Вильсона, в настоящее время — директор Библиотеки Конгресса США. Его книга «Икона и топор» вышла в 1966 году с подзаголовком «Интерпретационная история русской культуры». Нам показалось, что приведенный ниже отрывок из заключительной части этого огромного труда интересен даже сейчас, несмотря на то, что с момента выхода книги в свет прошло почти четверть века, а политологические исследования быстро устаревают.}

Концепция иронии может во многом помочь человеку, пытающемуся найти объяснение парадоксам. Это чувство иронии поставит современного исследователя где-то между историками XIX века, всему искавшими объяснение, и полным абсурдом большей части трудов ученых наших дней. В своей книге «Ирония американской истории» Райнхольд Нибур определил иронию как «на первый взгляд — совершенно случайные жизненные несуразности, которые при более близком рассмотрении оказываются вовсе не случайными». От патетики ирония отличается тем, что ответственность за эти несуразности в какой-то мере человек все-таки несет; от комедии — тем, что несуразности эти внутренне взаимосвязаны; а от трагедии — тем, что они не вплетены в неизбежную сеть судьбы.

Ирония — точка зрения обнадеживающая, но не успокаивающая. Человек — не просто беспомощное существо, помещенное в безумный мир. Он способен бороться с ироническими ситуациями, но лишь в том случае, если будет отдавать себе отчет в ироничности этих ситуаций и избежит соблазна все несуразности подводить под объяснения. Согласно иронической точке зрения история издевается над претензиями человека на величие, но вполне лояльно относится к его

надеждам и попыткам сделать жизнь лучше. Она дает человеку надежду и отнимает иллюзии.

В приложении к истории ирония означает, что в историческом процессе заложен внутренний элемент рациональности, но человеку как участнику этого процесса не дано познать этот элемент. Вещи, кажущиеся абсурдом, есть часть того, что Гегель называл «хитроумностью здравого смысла». Смысл в истории есть, только понимаем мы его слишком поздно. «Сова Минервы вылетает в сумерках…» [4] Есть ирония — но не бессмыслица — в том, что течение истории всегда на один поворот реки опережает человеческую способность его понять. Современные составители проектов на далекое будущее считают, что ныне существующий баланс сил сохранится вечно и что решение проблем найдено, совершенно при этом не учитывая действия тех глубоких сил, которые приводят к прерыванию («диалектическому») хода истории. Такие прерывания — перемены — действительно происходят и часто с такой неожиданностью, что никто не может их предсказать, кроме отдельных мыслителей, далеко опередивших умственный потенциал своего времени. История России последних лет полна такими «прерываниями» — переменами: обе революции 1917 года, внезапный поворот к нэпу, вторая — сталинская — революция, нацистско-советский пакт, послевоенный психоз в апогее сталинизма и внезапная оттепель после смерти тирана.

4

Цитата из предисловия Гегеля к его «Философии права». Минерва в римской мифологии — богиня мудрости и войны (соответствует Афине у греков); ее атрибуты — сова и змея (Примеч. перев.).

Оглядывая огромную панораму русской истории, все больше убеждаешься в правильности иронического подхода. В московский период наиболее крайние заявления об особенностях судьбы и предназначения России делались именно тогда, когда наиболее велико было западное влияние на страну — при Иване Грозном и царе Алексее Михайловиче. На самом деле идеологи, настаивавшие на «особенности» России, чаще всего имели западное образование: Максим Грек и Иван Пересветов при Грозном, Симеон Полоцкий и Иннокентий Гизель при Алексее. Московские правители сами от себя скрывали всю несуразность их политики одновременного увеличения долга страны перед Западом и антагонизма по отношению к нему. Эти претензии, внутренне свойственные исторической теологии Руси, даже возросли, а не уменьшились после первого контакта с Западом. Патологическое отвращение Ивана Грозного и староверов ко всему иноземному было очень популярно в народе и, видимо, явилось базисом построения современной массовой культуры, позолоченной научной борьбой зоологов-националистов в конце XIX века и диалектических материалистов в XX веке.

На таком фоне карьеры царей-реформаторов русской империи были ироничны от начала и до конца. Обладая — теоретически — гораздо большей властью для «властвования своими силами» (именно так переводится с греческого «autokrates»: в русском, кроме этого, есть слово «самодержавие»), чем другие европейские монархи, они постоянно оказывались связанными предрассудками формально подчиненных им подданных. Дарование свобод и терпимость монарха часто вызывали неблагодарную, если не деспотическую, реакцию. «Никогда не было еще у раскольников такой свободы, как в годы царствования Петра, но… именно в это время были они наиболее фанатичны». Екатерина, сделавшая больше, чем все ее предшественники для вознаграждения аристократов, первой же и испытала всю силу их идеологической враждебности. Она начала бесконечную дискуссию об освобождении человечества и она же больше, чем все ее автократические предшественники, сделала для милитаризации общества и освобождения крестьянства. В XIX веке популярность царей была, как правило, обратно пропорциональна количеству реально осуществленных ими дел. Александр I, на удивление мало сделавший и установивший в последние годы своей жизни репрессивный и реакционный режим, сохранившийся до времени Николая I, пользовался всеобщей любовью. В то же время Александр II, невероятно много сделавший в первое десятилетие своего правления, был вознагражден в конце этого десятилетия покушением на его жизнь — первым из целой серии, которые в конечном счете оказались успешными.

Один из многочисленных иронических моментов революционной традиции в России заключается в постоянном участии в ней аристократов-интеллектуалов, которые боролись за то, чтобы потерять, а не получить привилегии. «Когда французские буржуа устраивают революцию, чтобы добиться определенных прав — это я понимаю. Но как прикажете мне понимать русского дворянина, затевающего революцию с тем, чтобы все права потерять?» — вопрошал бывший московский губернатор, крайне реакционный человек, уже на смертном одре узнавший о восстании декабристов.